Владимир Егоров - Загадка Куликова поля, или Битва, которой не было

У великого похода Дмитрия Донского есть еще одна, никем не упоминаемая, каверзная проблемка. Каким бы путем московское войско ни шло на Дон, где бы и как бы ни переправлялось через Оку, прохо­дило бы или не проходило через Коломну, Лопасню и Березуй, оно было обязано переправиться через Дон. Ночью. За одну сентябрьскую ночь наведя перепра­вы, а потом уничтожив их за собой. И к рассвету уже построиться в боевые порядки на другом берегу. Как это могло сделать в XIV веке трехсоттысячное (или пусть даже стотысячное) войско – вот задачка, ко­торую не мешало бы решить нашим историкам и во­енным теоретикам. Задачка, по моему дилетантскому разумению, и на взгляд любого нормального челове­ка, решений не имеющая.

Не лучше обстоит дело и с хождением на Кулико­во поле Мамая. По разным источникам Куликовского цикла, промежуточными пунктами этого «хождения по мукам» были берега Воронежа, Приочье «между Чуровом и Михайловом» и, наконец, Куликово поле, на которое он пришел с юга по правобережью Дона. Если трассу этого маршрута нанести на карту, то мы получим написанную справа налево размашистую букву И, правый верхний угол которой перечеркнет всю Рязанщину, а левый верхний упрется в Кулико­во поле. Никто вразумительно не смог объяснить этот замысловатый маршрут, хотя на самом деле объяс­нение ему может оказаться очень простым. Скорее всего, мы вновь имеем дело с традицией и штампа­ми. Если летописцы не имели ни малейшего понятия о реальном пути на Куликово поле московского вой­ска, то тем более ничего они не могли знать о стран­ствиях Мамая. Но, как и в остальных похожих случа­ях, это их нисколько не смутило. Вход снова пошли наработанные стереотипы и типовые маршруты дви­жения татарских войск на Рязань по рекам Воронежу, Верде и Паре. Отсюда и настойчиво повторяющее­ся в «Задонщине» и Летописных повестях указание на Оку как место встречи союзников, хотя никакой встречи так и не произошло, а Мамай в гордом оди­ночестве каким-то непонятным образом оказался на правобережье Дона. Эту неувязку гениально и впол­не в духе создаваемого произведения решил еще ав­тор «Задонщины», у которого Мамай вместе со своей бессчетной ратью по щучьему велению, по авторско­му хотению, в одно мгновение перенесся с Мечи, при­тока Оки «между Чуровом и Михайловом», на другую Мечу, приток Дона неподалеку от Куликова поля. Тот же прием повторил и даже усовершенствовал автор «Сказания». У него Мамай столь же легко и практиче­ски мгновенно, переместился из Кузьминой гати на Воронеже в Кузьмину Гать на Красивой Мече, вслед­ствие чего он, и вовсе миновав Рязанщину, так и не повстречался с главным организатором совместного предприятия Олегом Рязанским.

Итак, пусть какими-то загадочными способами, используя фантастические «нуль-переходы», но оба противника добрались, наконец, до Куликова поля, которое «Задонщина» и «Сказание» называют полем грозной сечи. Только Летописные повести скромно оставляют место сражения безымянным. Может быть, не зря.

Почему-то никого не удивляет, что некое поле, ни­чем не выделявшееся и к тому же находившееся «за границей», в дальних степных пределах, возымело собственное имя. Это совсем не характерно для сред­невековой географии. Что-то не приходит на ум боль­ше ни одного другого примера полевого имени собст­венного, если не считать локальные конкретно очер­ченные городские топонимы вроде Девичьего поля в Москве или Коломне. Разумеется не в счет такое гло­бальное понятие как Дикое или Половецкое поле – скорее в значении всего кочевнического мира, про­тивопоставленного оседлой Руси, чем географически конкретного указателя. Как-то не принято было у на­ших предков персонально именовать поля в качестве неких беспредельных географических пространств. Леса изредка именовали, но и леса отнюдь не вся­кие. Собственными именами в древности наделялись главным образом покрытые лесами водоразделы. Ис­тория знает, например, Герцинский лес, который объ­единял цепь водораздельных хребтов от Судет до Кар­пат. «Повесть временных лет» называет Оковский лес: «Днепр же вытекает из Оковского леса и течет на юг, а Двина из того же леса течет, и направляется на се­вер, и впадает в море Варяжское. Из того же леса те­чет Волга на восток и впадает семьюдесятью усть­ями в море Хвалисское». Здесь тоже речь о большой лесистой возвышенности, водоразделе бассейнов сразу не только трех больших рек—Волги, Днепра и Западной Двины, – но заодно и трех морей: Каспий­ского, Черного и Балтийского. Таких лесов было раз, два – и обчелся. А вот что до персонально поимено­ванных полей, то едва ли не единственное уникаль­ное исключение – Куликово поле. С чего бы? И поче­му именно Куликово?

В поисках ответа сначала ознакомимся с этимоло­гическим экскурсом историка А. Петрова[25]: «Большин­ство современных ученых сходятся на том, что речь идет просто о «кулиге». По Далю – это «ровное ме­сто, чистое и безлесое» [но Куликово поле в класси­ческом сценарии «Руси защитник» вовсе не было чис­тым и безлесым! – В.Е.], а по «Словарю русского языка XI—XVII веков» – «участок земли на берегу реки (в из­лучине, по плесу), используемый как сенокосное угодье» [тоже никак не про Куликово поле в сценарии «Руси защитник»! – В.Е.]. Причем надо заметить: в самых ранних летописных рассказах ни о каких «куликах» или «кулигах» вовсе нет ни слова, сеча просто «лока­лизуется» у точки впадения Непрядвы в Дон. Только в «Задонщине» впервые читаем:«... сужено место межь Доном и Непра, на поле Куликове»». Впервые? Но ведь именно «Задонщина» считается самым ранним произ­ведением Куликовского цикла! Правда, все входящие в него произведения многократно переписывались и переделывались, и теперь уже никто не знает, в ка­кой момент появилось в «Задонщине» Куликово поле вместе с речкой Непрядвой. Зато известно, что в не­которых, предположительно более ранних, редакци­ях «Задонщины» река зовется и Непрой (Днепром), и Неправдой. Это невольно наводит на мысль, что ав­тор «Задонщины» имел в виду не реальный приток Дона Непрядву, а некую эпическую абстракцию, «не­взаправдашнюю» реку сродни Стиксу и Эридану гре­ческой мифологии. Или, что безусловно, было ему ближе, Каяле СПИ.

Упомянувши Каялу, хочется на ней немного оста­новиться и вновь залезть в этимологические дебри со словарем М. Фасмера, в котором Каяла – «река на юге Руси, СПИ. Из тюрк, kajaly«скалистая»; ср. тур., азерб., крым.-тат., кыпч., уйг., чагат. kaja«скала», шор., леб., саг. kajaly' «скалистый, каменистый» (Радлов 2, 91)... Рашоньи... ссылается на название реки Каялы в [бывш.] Оренбург, губ. Менее вероятно происхождение из *kajanlyот тур. kajan«водопад». Популярное сбли­жение с каяться – по народн. этимологии». Обычно народная этимология – всего лишь повод улыбнуть­ся. Но в данном случае ситуация иная. Сколько ко­пий сломано в спорах об этой Каяле, но до сих пор так и не удалось выяснить, что же это за река! Так мо­жет быть самое простое объяснение, что не было ее в природе, этой Каялы? Даже в трактовке Фасмера. От­куда взяться каменистым рекам, а тем более водопа­дам, в бассейне «тихого Дона»?! Да, каменистая Кая­ла вполне уместна на южном Урале в Оренбургской губернии, но никак не на нижнем Дону. Не логичнее ли предположить, что автора СПИ (еще раз напоми­наю, литературного произведения!) вообще не долж­но было интересовать, на какой реке произошла ро­ковая битва, да и текла ли там вообще какая-то река. Она совершенно не существенна по сюжету и разви­тию действия. Скорее всего, появление реки в мес­те роковой битвы войска Игоря – не более чем дань традиции, все тот же литературный штамп: большин­ство известных боевых столкновений получили соб­ственные имена по названиям рек, близ которых про­исходили. Таковы битвы на Стугне (1093), Калке (1223), Неве (1240), Синюхе (1362), Пьяне (1377), Воже (1378),

Кондурче (1391), Ворскле (1399) – ряд можно про­должать бесконечно. Не логично ли предположить, что, следуя традиции и идее произведения, автор СПИ выдумал реку с «говорящим» названием: с одной стороны, соответствующим месту действия и обста­новке своим тюркским обликом, а с другой, – симво­лическим производным от древнерусского слова каять. Тут мы вновь вынуждены обратиться к Фасмеру: «окаять «порицать», укр. каяти кого «упрекать», ст. слав. Kaqcq, катись «каяться», болг. каясе, сербохорв.Kajamu«(ото)мстить», словен. kajati«пори­цать», чеш. katise«каяться, раскаиваться в ч.-л.», польск. kajacsiq, в.-луж. katso, н-луж. kajasse«каять­ся»». Итак, глагол каять у наших предков означал «по­рицать, упрекать», а в возвратной форме каяться – то же, что и в современном языке, то есть «порицать, упрекать себя». Таким образом, название реки Каялы, хотя и выдумано автором СПИ, но само по себе не случайно; оно – символ и апофеоз проходящего красной нитью через все произведение порицания героя автором, и место прозрения и раскаяния само­го Игоря.