История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I - Михаил Михайлович Бородкин
Король тщательно скрывал от народа и сановников свои завоевательные замыслы, зная глубокое отвращение шведского дворянства к воинственной политике и недоверие его к власти, вызванное государственным переворотом 1772 г. Обстоятельства побуждали короля довольствоваться указаниями своего тайного военного совета, в состав которого входили генералы Толль, Рут и Отто Вреде. Но эти лица, как видно из слов самого Густава, являлись более исполнителями его желаний, чем советниками. «Только Провидению известно, вернусь ли я с войны или нет; если я в ней погибну, то, вероятно, вся ненависть и злоба народа обратится против вас, господа, так как все думают, что вы мне присоветовали ее. Поэтому я вручаю вам эти подлинники протоколов, из которых видно, что вы не советовали мне начинать войну, и что я один по собственной своей воле и вследствие сообщений, сделанных мне моими министрами при иностранных дворах, предпринял этот поход». Густав в свою очередь считал войну роковой, предопределенной судьбой. «Для утверждения царствования нужна война». Теперь, по его мнению, наступило время войной дать значение своему царствованию.
Флоту надлежало быть готовым к выходу в море не позже 30 мая 1788 г. Так как это приказание состоялось в марте, то пришлось работать днем и ночью. Такая торопливость неизбежно должна была отразиться на боевой готовности судов.
Король так увлекся уверенностью своего торжества над беззаботным неприятелем, что в государственном совете воскликнул: «Если успех увенчает наше оружие, я между памятниками русской гордыни пощажу только один памятник Петру Великому, чтобы выставить и увековечить на нем имя Густава».
С другой стороны, Екатерина была слишком раздражена, чтобы видеть опасность в истинном освещении.
Король работал с лихорадочным жаром; часто он с рассветом ложился спать и своевременно опять был за работой.
По два раза в день он посещал галерные верфи, с целью ободрения рабочих. Поверенному по делам Франции, которого встретил в опере, он сказал, что это была чудеснейшая минута в его жизни, более прекрасная, чем день революции в 1772 г. «Европа станет судить меня, я иду подготовить себе место, которое впоследствии займу в истории». Своей сестре король писал: «Мне лестно, что в конце моего поприща не придется опровергать того мнения, которое Европа составила обо мне в начале моего царствования». Густав видел в себе единственного монарха в Европе, который осмелился противиться императрице.
В конце мая 1788 г., отправляя своего брата, Карла Зюдерманландского, с флотом в море, Густав просил его при случае дать ему подходящий повод для начатия военных действий. Герцог Карл рассказывал своей супруге, что король ему намекнул о своем желании начать войну, и потому герцог мог бы дать кому-нибудь из своих подчиненных секретные и устные приказания начать ссору с русскими, но когда герцог потребовал положительного повеления короля, то тот ответил: «Но, брат мой, не нужно быть таким деликатным.»!
В то же самое время, когда король таким образом советовал брату доставить ему повод к войне, он писал своему министру в Копенгагене письмо, в котором тоном глубокого убеждения выставлял Россию, как несомненную зачинщицу, потому что она начала вооружаться гораздо ранее шведов. «Если теперь, — продолжал он, — положение ухудшится, и один другому не захочет уступить, если варварские недисциплинированные нехристианские войска нападут на мои границы и тем вызовут войну, я беру в свидетели всю Европу, чтоб доказать мою невиновность в нарушении мира на севере, и я, по примеру великих королей, корону которых ношу, поддержу шведское имя и вместе с тем честь ольденбургского дома и, если возможно будет, также великое имя, которое мне дано, и страшное обязательство, которое я надеюсь исполнить».
Таковы слова короля; его действия были иные. Деньги он «негосиировал» в Голландии. В Финляндии готовился лагерь. Магазины наполнялись. Генерал Поссе объезжал границу. Естественно, что Екатерина «взяла приличные случаю осторожности, дабы пакости какой не приличной не учинил», — как значится в её письме к Потемкину.
При первом более определенном известии (в марте 1788г.) о вооружении Швеции, Екатерина мужественно заявила в записке, внесенной на память военному совету, что «императрица Анна Иоанновна в подобном случае велела сказать, что в самом Стокгольме камня на камне не оставит».
В своих депешах А. К. Разумовский просил воздержаться от наступательных действий. Екатерина твердо решила не начинать войны и поводов к разрыву не давать. «Везде воспрещен был первый выстрел».
«Я шведа не атакую, он же выйдет смешон», — сказала Екатерина, узнав, что слухи приписывали ей намерение напасть на Карлскрону. — Мы шведа не задерем, а буде он начнет, то можно его проучить»... «Мы гостилите не начнем» — значится в дневнике Храповицкого (7, 8, 21-го июня 1788 г.). Видимо, что своим поведением императрица надеялась сохранить мир; но тем не менее она была «приметно» неспокойна: тревожно изучала карту пограничных мест Финляндии, часто письменно советовалась с Потемкиным, отдавала приказания. «Теперь набивают голову Грейгу», — как выразился Храповицкий 9-го мая и т. п. В разговоре со своим секретарем Храповицким, Екатерина спросила: «Как вы думаете, этот безумец нападет на меня»?
Императрица и Спренгтпортен, выслушивая сведения о действиях Густава III, сказали: «Кажется король хочет избавиться от Финляндии (se défaire de la Finlande)».
В конце мая императрица жила надеждой, что Густав пришлет «комплимент» и останется доволен этой демонстрацией. Несколько позже (4-15-го июня) императрица писала Потемкину: «Мне кажется, они не задерут, а останутся при демонстрации. Осталось решить лишь единый вопрос: терпеть ли демонстрацию? Если бы ты был здесь, я бы решилась в пять минут что делать, переговоря с тобою. Если бы следовать своей склонности, я бы флоту Грейгову да эскадре Чичагова приказала разбить в прах демонстрацию: в сорок лет шведы паки не построили бы корабли; но сделав такое дело, будем иметь две войны, а не одну. Начать нам потому никак не должно, что если он нас задерет, то от шведской нации не будет иметь по их конституции никакой помоги, а буде мы задерем, то они дать должны; итак, полагаю, чтоб ему дать свободное время дурить, денег истратить и хлеб съесть».
Чтобы не подать поводов к серьезным недоразумениям, в начале войны было строго запрещено «на бирже, в клубах и трактирах говорить о делах политических, о распоряжениях военных и умножать неосновательные и неприличные толки,
