Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Пастаногов оказался непотопляемым. Отправленный в заключение в Сиблаг НКВД, он жил в достаточно удобной обстановке и был даже назначен «старостой лагпункта». Как отмечало тюремное начальство, Пастаногов «принимал активное участие в общественной и культурно-воспитательной работе», а также руководил изданием стенной газеты, «заостряя внимание лагерного коллектива на борьбу за лучшие производственные показатели»[1511]. В мае 1941 года прокурор Сиблага сообщал в обком, что «имеется распоряжение начальника УНКВД Медведева, воспрещающее перебрасывать заключенного куда-либо из Новосибирского отделения», – кто-то явно Пастаногова опекал[1512]. По случаю начала войны с Германией в декабре 1941 года Президиум ВС СССР освободил Константина Константиновича, снял с него судимость и отправил в резерв НКВД. Пастаногов оказался в сформированном из чекистов-штрафников партизанском отряде на Западной Украине. В 1943 году после ранения в руку он был награжден орденом Красной Звезды, в 1945–1946 годах занимался делами военнопленных в ГУЛАГе.
Заверения Пастаногова в приверженности коммунизму рассматривались современниками всерьез. НКВД и партия не были совершенно разными институциями: они являлись частью того же проекта социальной инженерии, направленного на продолжение и завершение революции. Чекист не был автоматом или пешкой в чьей-то руке: он осмыслял свой мир через коммунистический язык, искал справедливости и верил в счастливое будущее. По крайней мере, он выражался именно в таких понятиях, и в документах нет свидетельств, указывающих на другой, тайный дискурс или на другое мировоззрение. То, что чекисты делали карьеру, не значит, что они были циниками. Они служили очищению общества от врагов и ставили участие в расстрелах себе в заслугу.
Нет причины искать в чекистских эго-документах что-то написанное между строк. Наоборот, их ценность именно в том, что они раскрывают веру чекиста. Чекисты многое открыто проговаривали, объясняли, почему десятки, сотни тысяч людей должны умереть. Их точка отсчета – заявление руководства, что страна кишит врагами. Контрреволюция была бомбой, которая могла взорваться в любую минуту, которая наверняка взорвалась бы в случае войны. Ежов да и сибирские чекисты знали, что гибнут и невиновные, может быть, даже много невиновных, но бомбу необходимо было обезвредить, пусть даже взрывом другой бомбы.
Долгое время чекистам все было предельно ясно: шла борьба доброго начала со злым. Время работы над собой закончилось, врага уже не исправить – его надо было уничтожить. Дискурсивный сдвиг 1939 года интересен именно тем, что в эту картину мира вкралось сомнение. Трансформировались тем не менее не смысловые основы чекистского мировоззрения, а идентичность врага. Друг и враг поменялись местами, многих чекистов осудили, но разделение людей на добрых и злых, революционеров и контрреволюционеров сохранялось. Те, кто объясняет динамику братоубийственной борьбы как карьерные столкновения, изображают чекистский поведенческий стиль как показной, прикрывающий эгоистические цели: обогащение, продвижение по карьерной лестнице или элементарное выживание. Между тем современники и сами чекисты нередко порицали шкурничество оперативников. Отсылая к человеческим слабостям как объяснению карательных операций, мы только повторяем язык документов. Чекисты не просто осознавали отсутствие «чистоты» – именно это отсутствие заставляло их продолжать очистительные операции ради достижения идеала. Так чекисты сами порождали тот разлад, который эти операции провоцировал. Язык чекистских собраний должен рассматриваться не как прямое или кривое зеркало событий, а как исторический фактор сам по себе. Дело не в зазоре между языком и действительностью, а, наоборот, в мессианской попытке этот зазор убрать раз и навсегда. Именно потому, что чекисты стремились сохранить чистоту общества, в котором они жили, а не просто приспосабливались к переменам в политике Москвы, преследуя свои личные интересы, они и разгоняли машину репрессий, требуя все новых и новых разнарядок на аресты.
Эпилог. Смерть оппозиционера
Судьба наших героев была незавидна. Достаточно беглого поиска в базе данных «Жертвы политического террора в СССР», чтобы встретить там почти всех бывших томских оппозиционеров 1927–1929 годов. Мало кто из них дожил до 40 лет. Осуждение не минуло Николая Васильевича Буинцева, содействовавшего, по версии Мариинского ОГПУ, Голякову и Кутузову в вербовке в оппозицию в 1927 году. Не выжил его друг и сообщник Старовойтов. После Мариинского дела Яков Глебович был восстановлен в ВКП(б) и работал на востоке в «Союззолоте», но затем его вновь исключили из партии за распространение антисоветских анекдотов. В 1936 году его арестовали в Омске и осудили. Позже тройка при УНКВД по Дальстрою судила его, уже лагерника, повторно за «участие в контрреволюционной повстанческой организации» и приговорила к высшей мере наказания – Старовойтова расстреляли 1 октября 1937 года.
Погибли и многие другие бывшие оппозиционеры. Иван Абрамович Иванов-Ивахно, томский троцкист и приятель Кутузова, был арестован в Иркутске 29 октября 1936 года и приговорен СО НКВД СССР к 5 годам лагерей. По уже знакомому сценарию тройка при УНКВД по Дальстрою вскоре раскрыла его продолжающуюся контрреволюционную деятельность, и его казнили 8 марта 1938 года. Василий Афанасьевич Финашин шел по другому делу сибирских троцкистов, отбывал наказание в Ахпунском отделении Сиблага. 2 января 1937 года военная коллегия Верховного суда СССР обвинила Финашина в создании контрреволюционной организации (ст. 58-8-9-11 УК РСФСР), и 9 апреля того же года его расстреляли.
Судьба иркутской оппозиции мало отличалась. Илья Абрамович Бялый успел стать видным экономистом, директором Иркутского института обмена и распределения и секретарем Восточно-Сибирского крайисполкома. Г. И. Сафаров свидетельствовал, что в марте 1928 года к нему в Ачинск Бялый направлял представителя группы железнодорожников-оппозиционеров на консультацию: «Эта группа в большинстве не вернулась в партию и была заражена резкими антипартийными и антисоветскими настроениями». Впоследствии Бялый был у Сафарова несколько раз в Москве, «в 1932 г., когда я развивал ему свои антипартийные взгляды, он разошелся со мной»[1513]. Несмотря на такие проявления
