Йозеф Рот - Берлин и его окрестности (сборник)
Мартин Бадеков. Ина Лешеринер. 1920-е гг.
Кафе берлинских художников и литераторов, где ближе к полуночи нетрудно застать всякого, кто еще накануне клятвенно заверял, что ноги его там больше не будет, мало того, что он уже целую вечность там не был, – это, так сказать, место встреч преуспевающей богемы, кредитоспособность которой уже никакому сомнению не подлежит. И вообще-то никакой нужды отходить ко сну позже, чем этого требует нормальный обывательский инстинкт, ни один из его гостей не испытывает. Больше того – едва ли не любой из них каждую ночь твердо решает впредь этого злачного места избегать. Но страх, что друзья, ожидающие его там для приятной беседы, в случае, буде он не придет, всенепременно начнут о нем злословить, вынуждает его снова и снова отважно отправляться туда, где проявлением истинного мужества, быть может, было бы как раз его отсутствие. Он приходит, дабы не нарушить духа согласия и единства, что паутиной недоверия и страха гнездится тут в каждой нише, приходит, дабы оградить себя и свой столик от всякой дурной молвы, которую злые языки «поговаривают» уже в соседней нише. Будь кто-то наделен способностью сидеть за всеми столиками одновременно, о таком кудеснике говорили бы только хорошее, и вот это было бы и впрямь чудом из чудес. Большинству, однако, удается приблизиться по крайней мере к границам чуда: переходя от столика к столику, они стараются контролировать ход беседы за каждым из них. Однако им нипочем не поспеть за скоростью, с которой сидящие за столиками успевают сменить тему – а подчас и воззрения.
Правда, есть среди гостей и такие, чей солидный ранг позволяет им разве что привстать, но уж никак не бегать по залу. Разумеется, от боязни дурной молвы не избавлены и они. Однако бремя равной с другими подверженности злословью они несут гордо, как доказательство собственной значимости; недоверие, которое не столь авторитетные коллеги прячут под личиной предупредительности, этим баловням славы дозволено выказывать открыто, холодом презрительной надменности. Все, кто им в данный момент не нужен, для всякого, кому они понадобятся лишь через год, все равно что воздух: они им дышат, однако в упор его не замечают. Но полегче, полегче! Очень скоро эти незаметные из своей анонимной прозрачности перейдут в стадию псевдоосязаемой телесности, без которой невозможно занять хоть сколько-нибудь руководящее кресло. Они, для кого сегодня предел мечтаний – стать хотя бы тенью значительного тела, когда-нибудь начнут отбрасывать собственные тени, тени вожделенных протекций для новых воздушных и прозрачных анонимов. Они сами станут распределять рецензии, которые сегодня перепадают им милостью других небожителей раз в год по обещанию, сами будут участвовать в конференциях, в связи с проведением которых их нынче иной раз на порог не пускают, а на премьерах будут сиживать в рядах критиков, сами уже критики, но другого, «нового» направления, с новой терминологией, которая избавляет от необходимости иметь суждение и позволяет сеять предубеждения. Вот почему благоразумному завсегдатаю рекомендуется не обходить вниманием даже самого ничтожного из присутствующих, даже незримых замечать зорким оком и даже с тенями здороваться так, будто они наделены даром речи и в состоянии ответить. За долгие годы, в течение коих я допущен к созерцанию превратностей немецкой литературной жизни, мне уже случалось видеть, как совершенные нули прицеплялись к цифрам, совокупно образуя числа, с которыми хочешь не хочешь приходится считаться. А те, кто выполнял здесь, казалось, пустяковые функции орнаментальных вертикальных черточек, волею непредсказуемых расчетов превращались в знаки равенства, подводя роковую черту под уравнениями самых благоустроенных судеб. И как совсем уж неучи, те, кто еще вчера, сидя в прихожих редакций, по слогам разбирал газетные заголовки, вдруг объявлялись на страницах этих же газет рецензентами.
Даже раздоры среди гостей «Шваннеке» могут обернуться самыми неожиданными последствиями, и только полный профан в состоянии верить во вражду кого-то с кем-то и надеяться извлечь для себя из этой вражды какую-то выгоду. Ибо даже после недвусмысленного объявления так называемой чернильной войны, которая наряду с «кровной чернильной местью» принадлежит к самым изуверским обычаям обитающих здесь племен, никто не в силах предсказать, сколь быстро способен матерый журналистский волк свою давнюю, неделями и даже месяцами длившуюся распрю со столь же матерым писателем похоронить под курганом огромной хвалебной рецензии, и ни одна душа не будет знать, как, зачем и почему сие произошло. Разве что совсем уж хорошо осведомленные источники иногда намекнут, что бывших противников, дескать, внезапно сблизил общий интерес к элегантным спортивным автомобилям[33]. Ибо с некоторых пор азарт «темпа времени», с которым вершатся перестройки и новостройки на Курфюрстендамм и повсюду в стране, охватил и служителей духа, и их прислужников, и все они способны подвести под свое желание носиться со скоростью восемьдесят километров в час целое мировоззрение. Однако измеримая скорость, с которой они мчатся по автострадам, значительно уступает неизмеримой быстроте, с какой они забывают свои былые убеждения. И с тех пор как в нашей современной словесности монокль заменил собой глаз, даже во взглядах некоторых противников неприязнь от симпатии отличить трудно. Вот почему печатные выпады и оскорбления в наших литературных изданиях я давно уже читаю так, словно это опровержения и извинения.
Меня, признаюсь, отнюдь небеспричинно раздражает внутренняя архитектура «Шваннеке», эта длинная кишка, по бокам которой лепятся прямоугольные ниши, отделяющие группы гостей друг от друга, словно между ними нет никакой общности, будто они и не образуют некое нерасторжимое единство. Меня искренне огорчают теснота этого помещения и то обстоятельство, что сюда не помещаются гуртом все, кому здесь самое место. Вот почему иной раз, сидя ранним утром, которое здесь лишь бесплатное приложение к ночи, в своей нише, я блаженно предаюсь навещающим меня видениям. «Шваннеке» грезится мне тогда колоссальным, просторным зданием, с огромным куполом, оно охватывает всю нашу литературу, и всю литературную общественность, всю критику, всех производителей фильмов и их рецензентов, сцены театров и всех театральных деятелей, и даже кабинеты тех снобов, кто предается прихоти одиночества, хотя оно им вовсе не к лицу, – все эти разнообразные и разрозненные кабинеты, где звенящую пустоту мысли нарушает лишь перестук пишущих машинок. Я вижу перед собой некое безмерное, в известном смысле сверхдимензиональное кафе «Шваннеке», этакий пантеон живущей, хотя и не живой литературной общественности – здесь нашлось бы место и гаражам для автомобилей отважных поэтов скоростей, и автострадам для неумолчных певцов современности, и даже аэродрому для газетных Гомеров трансатлантических перелетов.
Франкфуртер Цайтунг, 02.06.1928
Новая богема
На одной из западных улиц Берлина некое кафе, весь шарм которого составляет его публика, с таким усердием пытается казаться скромным, что эту свою скромность выставляет напоказ – сие, впрочем, вполне в берлинском духе. В помещениях, где заведение «себя подает» – ибо само его существование уже как бы спектакль, – раньше обретался магазин сигар, о котором поговаривали, что дела его идут неважно. Кафе, напротив, «процветает» – здесь глагол, устанавливающий связи между коммерцией и ботаникой, вполне уместен. Ибо оно относится к разряду заведений, основатели которого вдохновлялись так называемой идеей, будто бы откликаются на так называемый общественный запрос, который они теперь якобы и стараются удовлетворить. В данном случае идея состояла в том, чтобы имитировать дух парижского Монпарнаса, мюнхенского Швабинга и прежнего берлинского «Кафе Запада». При этом исходили из предпосылки, что и в наши дни люди искусства – это по большей части народ веселый, ныне незаслуженно лишенный некоего клуба, где он мог бы от всей души отвести душу. На свете и в самом деле существует человеческая порода, представителей которой, судя по их одежке, необузданности манер и идеологии можно именовать людьми искусства, и людям этим и вправду требуются помещение и возможность отвести душу. Но само существование их, равно как их повадки и запросы, отмечено какой-то жутковатой призрачностью, словно они силой рокового заклятья обречены играть роли давно умерших персонажей, представляющих интерес разве что для могильных червей, и произносить тексты, смысл которых развеян ветрами времен, что не мешает им сейчас звучать все нахальнее и фальшивее.
Умбо (Отто Умбер). В джаз-баре. 1930 г. (С приходом Гитлера к власти джаз будет запрещен.)
Покуда у них не было своего помещения, люди эти благополучно терялись в анонимности мира, у которого и без них своих забот хватает. Но с той поры, как они стали собираться под одной крышей, они обрели омерзительную явность видений, которые вопят о себе тем громче, чем сомнительнее их материальность. Сто, пятьдесят, даже тридцать лет назад так называемая богема была не чем иным, как плотью от плоти буржуазии, против которой она выступала и от которой произошла. Взбунтовавшийся буржуа превращался в представителя богемы. Уют «артистического кафе» или художественной мастерской был не чем иным, как уютом родного дома, только чуть более безалаберным. Это была, так сказать, распущенность в мещанской садовой беседке[34]. Жутковатое блаженство, с которым богема упивалась спиртным и шансоном, революционными идеалами и безденежьем, обретая во всем этом и спортивный азарт, и развлечение, и возможность манифестации, нисколько не отличалось от упоения, с каким отцы богемных бунтовщиков праздновали серебряную свадьбу или юбилей двадцатого адюльтера. Просто отцы еще были чужды музам, только и всего. И ничего не сочиняли по подобным поводам. Эта богема теперь умерла. Ее бесславные реликвии теперь за входную плату можно созерцать в тех укромных уголках Парижа, куда искушенные экскурсоводы за процент от сбора водят приехавших подышать романтикой американцев и адреса которых любой приехавший в Париж немецкий путешественник при желании может получить в записочке от так называемого знатока. Но даже там, в Париже, как-никак имеющем право претендовать на сохранение подобных музейных воспоминаний, театральный эффект от этих рудиментов богемы достаточно убог и только ценой самоотверженных усилий гида хоть сколько-то приемлем, да и то лишь для любителей банальностей. Галстуки, прежде призванные шокировать буржуа своей экстравагантностью, теперь всего лишь служат его развлечению. Но, как бы там ни было, закон инерции, согласно которому даже гнилая традиция не хочет расставаться со своими «памятными местами», еще как-то можно уважать.
