Йозеф Рот - Берлин и его окрестности (сборник)
За колонной, в плетеном кресле, устроился мулат. Он курит толстую турецкую сигарету и ведет переговоры со спекулянтом средних лет, которому очень хочется смахивать на киноактера. У спекулянта перчатки желто-канареечного цвета. Кажется, еще немного – и они защебечут. Правая перчатка у него на руке, левая небрежно брошена на мраморную столешницу, где и пребывает в праздной ненужности. Внезапно спекулянт, будто сам себя пришпорив, встает и на прощание любезно машет мулату снятой левой перчаткой, словно на перроне отъезжающему поезду. По-моему, он мулата облапошил. Людей в канареечных перчатках следует остерегаться.
Здесь, в вестибюле отеля, желающему предлагается все: кокаин, сахар, политические режимы, государственные перевороты, женщины. Русский князь замышляет здесь захват Кронштадта. Торговец коврами обсуждает с новоиспеченным «господином» порядок поставок. Адвокат принимает от русского семейства с полдюжины паспортов. «Всё устроим!» – подмигивают его глазки. Он плотнее насаживает пенсне на переносицу и с привычным уверенным пришлепом захлопывает свою папку. Потом трижды кланяется, пятясь от главы русского семейства, который по-домашнему, словно дядюшка, отпускает его вялым мановением руки.
В пять часов оркестр в ресторане начинает играть «Пер Гюнта». Отвлекшись от дел, миллионеры обращают взоры на своих женщин. Миллионерши пьют мокко и едят пирожные, при всяком удобном и неудобном случае оттопыривая мизинчик правой руки, словно это драгоценная реликвия, которая ни в коем случае не должна соприкасаться с презренной чашкой.
Когда я выхожу из отеля, портье с заготовленными любезностями стоит у вращающихся дверей, услужливый и безупречный, как столовый прибор. На нем, как и на приборе, тоже выгравированы инициалы хозяина – на голове и на груди. Таксист спрашивает, не угодно ли мне прокатиться.
Нет, мне не угодно. Я уже не миллионер.
Нойе Берлинер Цайтунг, 01.04.1921
Неизвестный фотограф. Витрина цветочного магазина. 1928 г.
Неизвестный фотограф. «Белые недели» в KaDeWe[28]. 1928 г.
Ричард без царства
Ричард – это просто Огненный Рихард, но выглядит он как настоящий король в изгнании. Недостает только Шекспира, чтобы выразить весь трагизм его участи в подобающей художественной форме. Так он и бредет по жизни, живая трагедия без своего драматурга. Сиживает в чужих кафе, просит – о, ужас! – подать ему газеты. Это Рихард-то, тот самый Рихард, который некогда был полновластным самодержцем всего отечественного и зарубежного газетного чтива, просит других официантов принести ему газеты! Он, тот, кому, фигурально выражаясь, принадлежало ius primae noctis – право первой брачной ночи – с любым наисвежайшим номером любого органа прессы, вынужден теперь брать газеты из вторых рук!..
Что? Современное человечество вообще не знает, кто такой Рихард? Рихард, главный газетный официант из «Кафе Запада»? Горбун Рихард, носивший свое увечье как телесный знак избранности, духовного достоинства, как символ мудрости и романтизма? Этот физический изъян позволял ему легко преодолевать все ранговые различия и ставил его, разносчика газет в кафе, по меньшей мере на одну доску и в один ряд со вполне нормально сложенными газетными писаками. В «Романтическом кафе», этом новом пристанище берлинской богемы, газетами вас обслуживает официант, которого можно даже назвать стройным. Он принесет вам любое издание, хоть «Винер Журналь», хоть «Прагер Тагеблатт» и даже аргентинскую «Ла Плату». Мне недостает в нем лишь одного – горбатости! Взгляд мой скользит по его унылой, однообразно прямой спине, и взгляду моему не за что уцепиться! Поэтому и газеты у него какие-то неполноценные. Его существование в ипостаси разносчика литературы, считаю, не вполне оправдано.
То ли дело Огненный Рихард! Во-первых, волосы у него действительно были огненно-рыжего цвета. И он действительно был словно специально сотворен и назначен редколлегией Господа Бога и пресс-секретарем небес на роль газетного официанта. Перед его взором прошло не одно поколение литераторов. Они приходили и уходили. Исчезали кто в тюрьме, кто в министерском кресле.
Становились революционерами и атташе. И все оставались должны ему денег. Он заранее предвидел их литературные пути, знал стиль и манеру каждого. Знал, чьи статьи когда и где перепечатали, и сообщал об этом автору. Он подносил им газету, как драгоценный подарок. А когда они еще пребывали в безвестности – он им покровительствовал. В застекленном шкафу в «Кафе Запада» вывешивались, как в лаборатории, результаты эксперимента, произведения безвестных авторов: то портрет, то афишка, приглашавшая на литературный вечер, то новый журнальчик, который Рихард умел ненавязчиво предложить вниманию посетителей. Он, Рихард, был меценатом.
После обеда, когда в кафе наступала передышка, Рихард садился за писание своих мемуаров. Мемуары эти он так никогда и не закончил. Похоже, он, обладая отменным вкусом, в конечном счете посчитал сочинение мемуаров никчемной затеей – после того, как столько бездарностей попробовали себя в этом деле. Его вовсе не привлекала перспектива прославиться в одном ряду с Людендорфом и Вильгельмом[29].
Впрочем, кое-что все-таки роднит Рихарда с другими мемуаристами послевоенного поколения: он тоже никогда не пойдет на войну, не даст загнать себя в окопы. На ту войну уже призвали даже туберкулезников – но до горбатых, слава богу, дойти не успели. Когда же иные остряки с притворным удивлением вопрашивали Рихарда, как это так он до сих пор не на фронте, тот, доверительно склоняясь к столику, по секрету шептал на ухо любопытствующему:
– Понимаете, только пусть это останется между нами, дело в том, что у меня плоскостопие.
Вспоминаю ту грустную ночь, когда старое «Кафе Запада» закрывалось навсегда и Рихард у всех нас собирал автографы. Этот заключительный взнос бессмертия в гостевую книгу кафе был его последним деянием на службе у литературы. А после Рихард исчез и лишь некоторое время спустя стал появляться в «Романтическом кафе». Кто знает, сколько боли причиняли ему эти визиты на бывшую родину в качестве чужака и рядового посетителя. Вынужденного просить подать себя газеты, а не разносить их самому.
Потом какое-то время поговаривали, будто Рихард замышляет открыть новое «Кафе Запада». И на свете не было бы ничего естественнее! Повадка и осанка, традиции и склад ума – все было при нем, чтобы стать для современной литературы радушным хозяином. Но ничего подобного не случилось. Никакого кафе Рихард не открыл. И через полгода его забыли. Не только потому, что задолжали ему денег. Причины забвения были скорее историческими – так забывают писателя, пережившего свое время. А ведь когда-то в одном из фильмов, воссоздававших колорит знаменитого берлинского запада, Рихарду даже поручили роль. Одному богу известно, в какой провинциальной глуши крутят сейчас эту ленту. Портрет Рихарда, выполненный знаменитыми живописцами – один раз это был сам Кёниг, – дважды выставлялся в «Сецессионе»[30]. Искусство воздало ему почести, подобающие истинному меценату. Сегодня эти портреты висят в каких-нибудь стылых салонах, где о Рихарде как личности никто понятия не имеет. И уже подрастает литературное поколение, у колыбели которого Огненный Рихард не стоял. И они, эти новые, уже не будут его знать.
Как-то раз он показал мне застекленную коробку с бабочками. Это были редкостные бабочки, дивной красоты, бархатнокрылые, удивительной раскраски, пурпурные, черно-багряные, желтые. Кто-то открыл способ таким образом препарировать мертвых бабочек, чтобы их тончайшая пыльца сохранялась невредимой. Вот таких, можно сказать, забальзамированных бабочек Рихард стал продавать в качестве брошей. А что, подумал я, найдутся женщины, которым захочется украсить себя экзотическими насекомыми. Значит, за Рихарда можно не волноваться.
Еще несколько месяцев спустя я увидел у Рихарда открытку от Леопольда Вёльфлинга, знаменитого эрцгерцога из императорского семейства Габсбургов. «Дорогой Рихард!» – так начиналось это послание. Их свело друг с другом сходство исторических судеб. Огненный Рихард, бывший король, и Леопольд Вёльфлинг, бывший принц, подружились. Леопольд Вёльфлинг намеревался открыть в Вене экспозицию бабочек. Однако дам бабочки не увлекли. Ведь броши носят на столь деликатных, столь уязвимых для прикосновений местах – а нежная пыльца бабочек была законсервирована все же не настолько надежно, чтобы выдержать энергичный натиск предприимчивых кавалеров! Вот если бы Рихард вдобавок изобрел какой-нибудь оригинальный, особо хитроумный вырез дамской блузки – тогда другое дело. Тогда он был бы спасен. Он же, наоборот, хотел ввести в моду особую застежку. Но в наше время разве на застежки будет спрос?
