Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Мне приписывают арест 57 человек по правым, которых якобы освободили потом. Но ведь вы знаете, что я с 1 мая 1938 г. в Томске не работал, а освободили их в декабре 1938 г. и даже в 1939 г. Вы знаете, что после моего ухода из Томска всех лиц проверял в июне 1938 г. Ровинский и нашел, что их надо держать и вести следствие, то есть признал арест правильным. Вы знаете, что после меня арестованных по правым осталось не 57 человек, а человек 20–30. <…> Но ведь вы знаете, что часть из них прошла через суд, <…> и суд нашел их виновными. Вы знаете затем, что остальных освободили Мальцев, Ровинский и Пастаногов, и что вы же потом говорили, что освободили неправильно. <…> Надо быть или оппортунистом, или же прямым двурушником, чтобы верить, что эти лица невиновны и что от них нельзя, не надо требовать показаний. Учтите, что Радько арестован в Новосибирске и был в прошлом в кружке Радека, его правой рукой; что часть освобожденных Мальцевым и Ровинским снова арестовали, а остальных, несомненно, держат под усиленным агентурным прицелом. Прочитайте мои показания о Пастаногове, и вы увидите, в какое нелепое положение ставило меня УНКВД. <…> Я еще тогда понимал и отдавал себе отчет в том, что многих арестованных как мною, так и по указанию Мальцева и с санкции УНКВД, надо освобождать, но сделать это запрещал Пастаногов. «Не сметь освобождать», – вот линия УНКВД. <…> Я знаю, что Москва уже в 1939 г. подбирала таких и судила. Почему так ринулись в обратную [сторону] – не пойму. Удивительно, что следствие по моему делу сознательно документирует всех этих лиц невиновными, укрывая от суда действительные материалы на них. <…> Я думаю только, что было бы, если бы все эти лица прошли через Лефортово даже в 1939 г. Где бы они были сейчас?
Сейчас и я бы сделал иначе. Я понимаю свою ошибку в работе не хуже вас, но эта ошибка – не результат моей злой воли, она – продукт оперативного сознания того проклятого времени. Продукт московских и новосибирских установок, которые мне казались правильными, вернее, не имел права и смелости считать их неправильными, ибо таков был дух времени, воплощенный в знаменитых «Ежовых рукавицах».
Здесь исповедь Овчинникова буквально повторяет письмо Качуровского Боркову. Как и у Качуровского, главный парадокс описывается в терминах сочетания видимости законности («казались правильными») и отсутствия прямых указаний на незаконность следственных методов («не имел права и смелости считать их неправильными»). Действия НКВД находились в зазоре между «казалось законным» и «не было незаконным». Однако по сравнению с Качуровским Овчинников идет дальше, намекая на связь этого раздвоенного состояния с указаниями из центра и повсеместную осведомленность органов прокуратуры о методах следствия:
В отношении 141–142 человек, которые якобы неправильно арестованы и осуждены тройкой, которые потом были освобождены. Надо учесть, что это по всему сектору, а за аресты и дела в районах отвечали начальник ГО и прокурор; что дела по этим лицам вел не я, а следователи; что для ареста тех из них, кои принадлежат Томскому району и городу, мне были кем-то из работников ГО даны материалы, на основании которых я утвердил арест; что этот арест санкционировал прокурор; что прокурор рассмотрел дела и нашел, что их можно направить на тройку – утвердил их; что ни один из следователей по этим делам не может доказать, что я заставил его сфабриковать дело; что мне казалось тогда, что сумма материалов в деле вполне достаточна и отвечает требованиям УНКВД; что я, следовательно, несу ответственность за то, что был введен в заблуждение следователями и старшим следственной группы или начальником РО. Если сейчас подходят к тем делам строго по УПК, то почему, спрашивается, следователи по этим делам поставлены в сторону от ответственности? Разве неизвестно, что по УПК и УК – полную ответственность за дело несет следователь. Таким образом, за 141–142 человек я должен отвечать вместе со следователем и прокурором или же совсем не отвечать, а если отвечать, то где тут «злоупотребление властью», да еще «при особо отягчающих обстоятельствах»?! Согласитесь, что в данном случае вы тоже выполняете директивы Москвы: привлечь к ответственности только начальственный состав, а следователей освободить от ответственности. Но перед законом все равны, и нельзя прокуроров и следователей превращать в девочек, которых обманул злой обольститель – начальник ГО НКВД.
Овчинников, как и Качуровский, призывал к неизбирательному применению закона в отношении совершивших преступления. Он открыто указывал, что дискурс о «злоупотреблениях» использовался Москвой для того, чтобы уберечь от ответственности все стороны, замешанные в фабрикации дел. Прокуроры, начальники НКВД, следователи – все очень хорошо знали, что действовали вне рамок закона, используя и продолжая использовать форму закона в качестве прикрытия, не более. То, что все они, включая самого Овчинникова, делали, было или законно, или незаконно, но даже во втором случае не могло идти речи об индивидуальном «злоупотреблении полномочиями». Овчинников прямо говорил, что постановка вопроса об отдельных эксцессах в ходе следственной работы является указанием Москвы, признаком того, что ЦК ВКП(б) не желает остановить операцию, им же инициированную и приведшую к массовому уничтожению невиновных членов партии: «Согласитесь, что это тоже похоже на „Калужскую законность“. Я говорил вам же, что в этой горячке, в этой спешке ошибки были неизбежны. Все зависело от честности следователя. А я неоднократно предупреждал всех, и начальников следственных групп в особенности, не липовать. Это могут подтвердить. Ошибки были неизбежны еще и потому, что такую операцию заставили проводить без всякой подготовки. Надо было бы готовиться к ней несколько месяцев, а тут дали 2–3 дня, как же тут было не допустить ошибок? Начальник ГО в этой большой операции стал очень маленьким человеком, зависимым от честности следователя, проверить которого он не имел возможности. И в моем деле вышел парадокс: все следователи честные, а один начальник ГО – злодей. Странно».
Свидетели говорили о жесткой схеме, по которой допрашивали арестованных в Томске, видели в этом нарушение революционной законности. Овчинников не соглашался:
Но ведь эта «схема» не что иное, как
