Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
На партсобрании обсуждалась лишь маленькая толика следственных дел, за которые Пастаногов нес ответственность. Чекистов не волновала судьба примерно 30 тысяч кулаков, интеллигенции или бывших партийных, которых они совсем недавно отправили на эшафот. Тем более они не задумывались над судьбами бывших оппозиционеров. Насколько справедливы были аресты прокуроров и чекистов – вот что волновало их в первую очередь. Много говорили о необузданности начальника Томского ГО УНКВД Овчинникова, которого Пастаногов вовремя не одернул. Для кого-то эти два чекиста были два сапога пара. Капитан государственной безопасности СССР Иван Васильевич Овчинников в ноябре 1936 года был направлен в Томск на должность начальника Томского горотдела НКВД[1473]. В расследовании дел Кашкина, Николаева и других участников подполья Муралова он, по-видимому, прямого участия не принимал – все эти лица содержались в Новосибирской тюрьме. Но за период его деятельности в должности начальника Томского оперсектора НКВД с декабря 1936 по конец апреля 1938 года в современных границах Томской области было арестовано более 12,2 тыс. человек, в том числе 4,4 тыс. жителей Томска. Из них к высшей мере наказания – расстрелу – были приговорены более 9600 человек. Когда в 1938 году Овчинникова арестовали, его посадили в камеру Томской тюрьмы. Там он вел себя очень буйно, хулиганил, «все стены исписал стихами, в большинстве своем антисоветского содержания». Можно предположить, что, как и Сойфер и описанные в его рапорте арестованные чекисты, Овчинников хотел оставить после себя хоть какой-то след собственной субъективности. «Стихи сцарапывали со стен скребками и закрашивать пришлось потом»[1474]. Овчинникова выслали на Дальнострой, а затем опять арестовали и этапировали в Новосибирск.
В тюрьме Овчинников оправдывался, винил во всем Мальцева и Пастаногова:
Я считал и до сих пор считаю свою линию в работе по Томску для того времени, при тех требованиях – правильной. <…> Говорят об избиении партийно-советских кадров. Так ли это? Нет, не так. Партийно-советские кадры – это, как я понимаю, люди, ни в чем не скомпрометированные, занимающие те или иные руководящие должности в партийно-советском аппарате. Но ведь томские члены ВКП(б) – с партбилетом на руках арестованы всего несколько человек, все с санкции УНКВД по вполне обоснованным материалам. Только один Спрингис арестован не с санкции УНКВД, а по требованию передовой статьи газеты «Советская Сибирь». Все остальные по правотроцкистским элементам арестованы как бывшие члены ВКП(б), исключенные за троцкизм или за связи с троцкистами, сняты с работы горкомом, райкомами и крайкомами ВКП(б). При этом большая часть их арестована по прямому личному указанию Мальцева. На всех этих бывших членов ВКП(б) имелся какой-то материал, их изобличающий <…>. В отличие от всех других городов СССР, в Томске не был арестован ни один секретарь парткома, ни один работник и член райкома, ни один (за исключением Спрингиса) член и работник горкома ВКП(б), ни один руководящий работник райсоветов и горсовета (за исключением заместителя председателя горсовета, высланного из Ленинграда в связи с убийством С. М. Кирова). Где же это избиение партийно-советских кадров, когда арестованы были исключенные из ВКП(б) и снятые с работы до ареста? К аресту членов ВКП(б) и руководящего партийного и советского актива я подходил более чем осторожно. <…> Аресты по правотроцкистским элементам происходили, как правило, после того, как тот или иной человек был изобличен и исключен из ВКП(б) местной парторганизацией. Таковы все дела. Так, например, Токин – директор университета – был арестован по материалам из Москвы после того, как он был исключен из ВКП(б) и снят с работы крайкомом. У Токина родной брат – кадровый троцкист, ссыльный, и он сам признался на бюро ГК, что имел с ним связь.
Аресты бывших членов ВКП(б), исключенных за связи с троцкистами, были, и не всегда на основе достаточных материалов. Это верно, но тогда была такая линия УНКВД. Годами при Ягоде не разрабатывали троцкистов, не ориентировали на это, совершенно не ориентировали на разработку правых, до 1937 года не было на правых никаких разработок (что я и застал в Томске), а тут как с ума сошли, потребовали и стали кричать: «Давай правых!». И не только стали кричать, но и грозить – нам, районным работникам, в частности, мне. Потребовали вырваться следствием на правотроцкистские организации и для этого арестовывать больше, и путем допроса, без агентурных материалов, добиваться вскрытия правотроцкистских организаций. И это было повсеместно, в Новосибирске, в Москве, в других городах. Разница только та, что в Томске я не допускал тех резких тяжелых методов физического воздействия на арестованных, о которых слышал и которые видел сам в Москве в 1939 г. <…>
А установки Мальцева в декабре 1937 г.? Он говорил: «Арестуйте больше, следствием разберетесь: кто виноват, пойдет, а кто не виноват – освободите, завербуйте в сеть»; и сам указал, кого арестовать. Вот ведь почему так получилось. Не надо забывать и тот психоз, который охватил тогда все парторганизации, когда исключали направо и налево с ярлыком «враг народа» по малейшему поводу. Это было что-то стихийное, и в эту стихию, под законы этой стихии попали даже крепкие головы, не устояли и они. Не устоял и я, так как внешняя обстановка (директивы УНКВД, печать, волна разоблачения в парторганизациях) давили на сознание с невероятной силой.
В рассуждениях Овчинникова проступает то же противоречие, которое отличает письмо Качуровского. С одной стороны, автор заявлял о том, что его действия формально были совершенно законны: он не арестовывал партийных работников, не заподозренных в троцкизме и не исключенных собственными парторганизациями, и, соответственно, он действовал в рамках спущенных сверху указаний, соблюдая все формальные требования. С другой стороны, Овчинников признавал, что сам
