Леси Коллинсон-Морлей - История династии Сфорца
Прибыв в город, он приказал своему хору надеть траур и каждый день во время мессы распевать стихи из заупокойной службы. Сожжение святочного полена в канун Рождества — традиция дома Висконти — с не меньшими церемониями отмечалось и у Сфорца. Возможно, что этот обряд восходил еще ко временам правления лангобардов. Герцог под звуки труб торжественно входил в Зеленый зал (Sala Verde) в сопровождении, как правило, своей семьи и всего двора. Людовико и Сфорца Мария были во Франции. По слухам, их изгнал Галеаццо, заподозривший их в заговоре, покушении на его убийство и попытке захвата герцогства, но представляется более вероятным, что они отправились туда по своей воле, просто желая посмотреть мир; кроме того, они должны были исполнить некое поручение герцога. Асканио был в Риме, но и относительно него высказывались те же сомнения. Эти подозрения вполне могли возникнуть вследствие их поведения после смерти брата. Филиппо, старший брат герцога, всегда бывший полным ничтожеством, вместе с самым младшим из братьев, Оттавиано, совсем еще юношей, внесли в зал святочное полено, прихотливо украшенное можжевельником и другой зеленью, и, к огромной радости собравшихся, бросили его в огонь. После этого были танцы и пиршество.
В рождественский день герцог, облаченный в алую мантию, прослушал три мессы в часовне замка, а затем прошел в Голубиный зал (Sala delia Colombe), который был украшен любимыми Боной голубками на красном фоне. Здесь он, с несколько зловещей интонацией, начал воспевать славу своего рода, заявив, что он и его братья, даже если бы не были правителями, всегда нашли бы способ прекрасно устроить свою жизнь, а их многочисленные дети станут залогом процветания их рода на многие годы. Затем последовал семейный обед. Остаток дня Галеаццо провел в парке, наблюдая за полетами своих ястребов.
На следующее утро, в день Св. Стефана, стоял жгучий мороз. Герцог надел кирасу, но затем снял ее, заявив, что в ней он выглядит слишком толстым. Он выбрал темно-красный плащ, подбитый горностаем. Шелковый пояс на нем был коричневого цвета (цвет Сфорца), таковы же были его шляпа и левый чулок. Правый чулок был белым. Привилегия носить коричневый и белый чулки принадлежала роду Сфорца и лишь иногда даровалась другим в знак особого расположения. Бона видела дурной сон и умоляла мужа послушать мессу в замке, вместо того чтобы, следуя традиции, ехать в церковь Св. Стефана. Но капеллан уже отбыл с потирами в Милан, а епископу Комо нездоровилось. Поэтому, говорит Корио, находившийся в тот момент в замке, «он решил ехать туда, где его ожидали замыслившие его смерть заговорщики, а также несколько его любовниц и некоторые другие женщины, которых я не называю ради приличия, которым герцог приказал там быть». Герцог послал за своими сыновьями, Джан Галеаццо и Эрмесом, и, поставив их по обе стороны окна, у которого стоял, целовал их так, словно не мог от них оторваться. Явно растроганный, он вышел на улицу и сел на коня; как уже говорилось, было слишком холодно, чтобы идти пешком. Корио побежал по короткой дороге и оказался в церкви раньше, чем герцогский кортеж. Здесь он с удивлением, поскольку они должны были остаться в замке, увидел стоявших плечом к плечу Ольджато и Лампоньяно, одетых в короткие плащи из багрового сатина.
Заговорщики встретились и еще раз подтвердили свои клятвы в рождественский вечер. Утром они отправились в церковь Св. Стефана и молились святому, чтобы тот благословил их великое и богоугодное дело и простил им осквернение церкви кровопролитием, поскольку эта кровь должна восстановить свободу Милана. Такую необычную молитву придумал для этого случая Карло Висконти, и они произнесли ее вместе с другими традиционными молитвами к этому святому. Затем заговорщики прослушали мессу. Они вернулись в церковь слишком рано и спрятались в комнате настоятеля, их друга, чтобы не мерзнуть и не привлекать к себе внимания. Возгласы собравшейся толпы, которая из-за долгого отсутствия герцога оказалась более многочисленной, чем обычно, предупредили их о его приближении. Лампоньяно и Ольджато, надев кирасы и приготовив длинные кинжалы, вместе с несколькими отъявленными негодяями, нанятыми и вооруженными заговорщиками, расположились по правую сторону. Карло Висконти стоял слева. Герцог спешился и бросил поводья своему мавру-конюху. Большая часть его свиты прошла вперед. За ними шли охранники, затем слуги, пытавшиеся отодвинуть толпу и расчистить для него дорогу, затем шел сам герцог между послами Мантуи и Феррары. Лампоньяно притворился, будто помогает расчистить проход, но затем, припав на одно колено, словно желая подать прошение, тотчас нанес герцогу две смертельные раны, одну в живот, а другую в горло. Ольджато поразил герцога в левую грудь, в горло и в запястье. Висконти также нанес ему три удара сзади. Они хорошо справились со своей задачей. Воскликнув: «О Матерь Божья!», Галеаццо упал замертво. Один из наемных убийц также нанес ему удар и убил слугу, но остальные слуги и охранники набросились на убийц с таким неистовством, что, казалось, они сокрушат всю церковь. Висконти тут же убили.
В те времена женщины, которых в тот день собралось необычайно много, в церкви сидели на полу. Лампоньяно, которого у входа ждала лошадь, пробивался сквозь них, в надежде спастись бегством, но его преследовал огромный мавр, личный слуга герцога. Запутавшись в одеждах женщин, Лампоньяно упал и был убит на месте. До конца дня мальчишки таскали по улицам его обезображенный труп. Женщины бросились к двери, но несколько негодяев, воспользовавшись общей суматохой, стали срывать с них драгоценности и украшения. Через несколько часов заговорщики и их пособники были повешены или четвертованы, а головы их выставили в Бролетто Нуово.
Только Ольджато удалось бежать. Он отправился к себе домой, не в силах поверить в то, что смерть тирана не вызовет всеобщего ликования, за которым последует возврат к свободе, знаменующий собой начало новой эры. Его семья не знала, что с ним делать. Отец выступил против него и угрожал убить его. Тронутый мольбами его матери, некий священник сжалился над Джилорамо, согласившись спрятать его на пару дней. Затаившись в своем укрытии, он мечтал о том, как поведет за собой толпу на разграбление домов Чикко и других прислужников тирана, обещая людям, что больше никогда не будет тяжелых налогов, если они лишат дворянство власти и учредят республиканское правление. Он не мог даже представить себе, что весь город с ужасом воспринял весть об убийстве, а заговорщики навлекли на себя всеобщие проклятия.
Ольджато узнали, когда он пытался скрыться переодетым. Он раскаялся во всем, кроме убийства, заявляя, несмотря на все пытки, что он уверен в том, что благодаря этому поступку ему простятся все его грехи. Ему было двадцать два года. Когда палач начал вскрывать ему грудь тупым ножом, он воскликнул: «Collige te, Jerome: stabit vetus memoria facti. Mors acreba, fama perpetua» — «Мужайся, Джилорамо! Память об этом сохранится надолго: смерть жестока, но слава — вечна!» Весьма любопытным документом является подробное описание заговора, записанное с его слов после чудовищных пыток. Корио приводит его латинский оригинал.
Бона отослала в церковь два кольца, перстень с печатью и золотую мантию, в которой Галеаццо изъявлял желание быть похороненным. Похороны прошли в Дуомо без каких-либо торжеств. Убийство вскоре превратилось в легенду, а Ольджато стал героем народной поэзии.
Бона очень тревожилась о спасении души своего мужа. Посоветовавшись с некоторыми известными богословами в Милане и убедившись в том, что в таком шаге нет ничего предосудительного, она обратилась к Папе Римскому с просьбой получить для Галеаццо Мария посмертное отпущение грехов. Она заявила, что любила Галеаццо больше всего на свете, кроме самого Бога, но он был вовлечен во многие земные дела: вел справедливые и несправедливые войны, с насилием, грабежами и тому подобным; вымогал деньги у подданных; пренебрегал справедливостью, а иногда намеренно совершал несправедливые действия; вводил новые налоги, обременяя ими даже духовенство; предавался плотским грехам; был замешан в пресловутой и постыдной симонии и других бесчисленных грехах, хотя его молитвы и исповеди были знаками раскаяния, которые позволяют ей надеяться, что он умер в благодати. Поэтому она молит Его Святейшество издать буллу об отпущении грехов покойного Галеаццо, обещая сделать все возможное для их покрытия. Если ее просьба будет услышана, то она станет поститься, носить власяницу и готова нести любое другое наказание. Герцогиня предпочла бы, чтобы те суммы, которые она готова пожертвовать во искупление грехов ее мужа, были использованы для нужд миланских церквей или госпиталя. Но Папа настоял на том, чтобы все они пошли в его собственную казну. Эта история в весьма необычном ракурсе представляет странное сочетание материалистических и языческих взглядов того времени.
