Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
А вот вторая, не менее неординарная схема подготовки к суду, засвидетельствованная в рапорте. Сойфер был возмущен и записал все, что знал, одним длинным предложением, почти без пунктуации:
В приводной камере в УНКВД на стенах делались надписи фамилий арестованных, что якобы они приговорены на сроки 15, 12, 10, 8, 5 и 3 года среди написанных фамилий была и фамилия бывшего секретаря Новосибирского Горкома Миллера, что ему дано 15 лет, затем в камере было сочинено письмо якобы оставленное арестованным, который приговорен к расстрелу и в письме было написано, что я поверил совету и на суде отказался от своих показаний и меня приговорили к расстрелу, никому ничего не верьте, передайте моей семье, что меня расстреляли и т. д. и т. п. когда делались эти надписи на стене дверей и в других местах в приводной камере и ложилось это письмо, то в эту приводную камеру под предлогом обыска (или мелкого ремонта) переводились из какой ни будь камеры арестованные, подготавливающиеся к суду Военной Коллегии на время в эту приводную камеру, они читали эти надписи, находили якобы оставленное письмо арестованным, приговоренным к расстрелу и все это как новость передавалось по камерам всем арестованным, тоже самое передавалось через провокаторов Франконтель и Оберталлера, а в действительности фамилии арестованных, которые были в приводной камере, что получили сроки 15, 12, 10, 8, 5 и 3 года были в большинстве своем Военной Коллегией приговорены к расстрелу[1430].
Подследственным было трудно видеть в следователях врагов: они были коммунистами, советская власть была их властью. Тем ясней, однако, для них была иррациональность и бессмысленность происходящего, того, что операция НКВД выходила за рамки нормальности. Для тех, кто свято верил в смысл и цель истории, в конечное освобождение человечества, массовое уничтожение людей казалось необъяснимым. Арестованный начальник 8‑го отдела УГБ УНКВД Бебекаркле рассказал Сойферу, что работал в органах до июля 1938 года и присутствовал при исполнении приговоров: «Было очень много выкриков арестованных, которых расстреливали, „Да здравствует тов. Сталин“ и выкрики „мы не виновны, за что нас убивают“ и т. д.»[1431] Работник аппарата Силантьев повторял, «что сам он уральский рабочий, из семьи рабочего» и что Пастаногов и Большаков замучили его в 34-летнем возрасте. Многих молодых подсудимых особенно мучило то, что им не дали шанса реализовать себя в жизни. У многих были семьи, и мысль, что дети не увидят отцов, также была невыносима. Перед смертью Ветров спрашивал: «За что меня в 30 лет угробили? У меня останется жена и двое детей, а за что я погибаю?» «Крайне тяжело было всем сидевшим в камере с Васильевым [помощником оперуполномоченного Усть-Калманского района. – И. Х.] видеть его состояние, – свидетельствовал Сойфер. – Он ужасно плакал, ему всего 27 лет, приехав с курорта, он только женился на одной девушке-комсомолке, окончившей Барнаульский учительский институт и приехавшей в район работать учительницей. Она забеременела и осталась при аресте его 3‑х месяцев беременности».
50-летний директор Томского института математики и механики Лев Александрович Вишневский рассказал Сойферу следующую историю: «Из Москвы был направлен работать в его институт профессор математики, немецкий еврей, эмигрировавший из Германии в СССР (фамилию я его забыл)». В конце 1937 года Вишневский и этот немец были арестованы Томским отделом НКВД. Вызвав Вишневского из камеры, следователь заявил, «…что нужно для правительства и партии, чтобы вы, профессор Вишневский, дали показания, что Вас завербовал в шпионскую диверсионную организацию проф[ессор]-немец, приехавший к вам работать. Вы подпишите показания, что вы шпион и диверсант, это так нужно, такая обстановка. Ведь вы по происхождению из дворян и говорите, что вполне советский человек и все время работали честно для укрепления вооружения Красной армии. Так если это в действительности так, то мы с вами долго по вопросу показания разговаривать не будем, создадим вам хорошие условия. Будете иметь литературу, передачи и свидания с семьей, и подпишите показания и этим поможете советской власти и партии вести борьбу в Германии с фашизмом». При разговоре с Вишневским следователь открыл шкаф и показал лежавшие в шкафу несколько единиц охотничьего оружия, стоивших, по заявлению Вишневского, 40 000 рублей. Он сказал арестанту: «Вот ваше оружие, мы без вас произвели обыск и временно его изъяли, оно будет храниться у меня в шкафу, вы скоро поедете в Москву, там будете работать по своей специальности, и вести научную работу, и жить в прекрасных условиях. Там хорошие научные лаборатории в НКВД, и Ваш арест – временное явление, мы вас как военного специалиста ценили».
Через несколько дней Вишневский подписал протоколы, в которых его знакомые были указаны как «участники контрреволюционной шпионско-диверсионной организации». Через несколько месяцев Вишневского увезли в Новосибирск, и он был посажен во внутреннюю тюрьму УНКВД. Там новый следователь, временно исполняющий должность начальника 1‑го отделения 3‑го отдела УНКВД Новосибирской области Василий Алексеевич Парфенов, сказал ему, «что его показания нужно переделать и кое-что уточнить». Договорившись об этом с Вишневским, Парфенов вызвал его вечером и сказал: «Напишите мне, чем именно в работе вашего научно-исследовательского института может интересоваться немецкая разведка и какие научно-исследовательские работы представляют наибольший интерес для разведки». Вишневский написал все, что может интересовать гестапо в научной деятельности института и военной организации Москвы и Ленинграда.
Рассказывая все это Сойферу,
Вишневский с большим восхищением и радостью говорил, что он «подписал протоколы, в которые записаны как участники контрреволюционной организации коммунисты, которые носят по 2–3 ромба и даже записан как участник контрреволюционной шпионско-диверсионной организации новый начальник вооружения РККА, бывший военный атташе СССР во Франции», он называл фамилии этих военных работников, но я их не помню. <…> Вообще, он говорил Парфенову, «все, что я подписал, я еще подпишу у прокурора, ему я заявлю, что это все, что написано в протоколе правда, и когда будет суд, Парфенов вызовет, даст мне прочесть перед судом протоколы, чтобы вспомнить то, что там написано, чтобы не запутаться в суде. После
