Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Западносибирский аппарат НКВД возвращался к «революционной законности». В середине декабря 1938 года была отменена директива НКВД об упрощенном ведении следствия и восстановлено действие Уголовно-процессуального кодекса. В Новосибирск прибыли новые начальники управления НКВД – Г. И. Кудрявцев и его заместитель Ф. М. Медведев с мандатом расследовать нарушения сибирских чекистов предыдущих двух лет. На повестку дня был поставлен вопрос о ряде «провокационных дел», выходящих за рамки «социалистической законности». Намечались судебные разбирательства и в отношении второго эшелона чекистов. Во времена Ежова масштабы арестов в НКВД были нешуточными, но тогда речь шла лишь об отдельных «перегибах», и к репрессиям прибегали избирательно. Теперь криминальными признавались прежние методы следствия в целом, и весь штат НКВД оказался под ударом.
14 апреля 1939 года В. Д. Качуровский писал новому секретарю обкома ВКП(б) Г. А. Боркову о смятении, которое охватило за последнее время большинство оперативных работников Новосибирского управления НКВД. Качуровский считал, что обкому надо разобраться в ситуации «лабораторным исследовательским путем и возбудить импульс жизни в этом большом и в основном моральнополитически здоровом аппарате»[1435].
Состояние сегодняшнего дня, если оно будет продолжаться в таком виде и дальше, неизбежно приведет к застою в работе и непригодности аппарата по-новому, более совершенными методами направлять удар на врага. Чтобы правдиво и по существу нарисовать, чем мы сегодня живем, и сделать выводы читающему это письмо, я вынужден быть несколько многословным. <…> Последние два месяца (примерно) в оперативных отделах среди работников идет обсуждение примерно таких тем: «Что надо понимать под искривлением политики в следствии», «Почему было допущено искривление», «Является ли искривление общим или частным явлением», «Понимал ли основной оперативный состав, что он в своей работе допускал искривления, и почему этот вопрос не был поднят своевременно». В последнее время вошла в основу обсуждения новая тема: «Кого бьют?», «За что бьют?», «Что вообще происходит, что надо ждать?». Такую подборку «тем» можно, на первый взгляд, назвать тенденциозной и даже паникерской, но это только на первый взгляд, ибо от сравнительно внимательного изучения происходящих событий подлинность явлений можно установить в самый короткий срок, стоит только спуститься в гущу этих явлений.
Насколько бурно нарастают «настроения», можно было судить по последнему общему политсобранию работников УГБ, «…где стихийно встал вопрос о политическом недоверии парткому. Выступавшие на этом собрании товарищи руководствовались больше личными соображениями, хотя и делалась кое-какая попытка к объективности. В результате существо вопроса вскрылось не на собрании, а после него, и это произошло потому, что говорили (выступали) товарищи, практически стоявшие в стороне от событий последних лет, а товарищи, вынесшие тяжесть этих лет на собственных плечах, молчали, как и молчал я сам. Мне кажется, что с этого „красноречивого“ молчания нужно начать»[1436].
Качуровский разъяснял высокопоставленным новичкам: «Как известно, массовые операции по разгрому контрреволюционного элемента начались с первых дней августа 1937 года. <…> Переходя на практический язык, Миронов заявил: „Вы должны, как только приедете на места <…>, приступить к массовому аресту <…> контингента, который обычно находился в [агентурной] разработке наших органов“. В результате создавшейся обстановки, при которой каждый следователь самостоятельно решал вопрос об ответственности своего подследственного, нужна была личная уверенность и правильное политическое обоснование правоты или неправоты твоей же собственной работы». В общем, считал Качуровский, НКВД не ударил лицом в грязь: «Я утверждаю, что тогда и сейчас существовало и существует общее единое мнение всего оперативного состава, что удар по контрреволюции в основном нанесен правильно и по существу».
В рассуждениях Качуровского обращает на себя внимание утверждение о том, что пересмотр методов работы НКВД привел к обсуждению самой логики военной операции, что вылилось в недоверие к парткому. Качуровский описывал отсутствие консенсуса, неуверенность в справедливости методов работы, но одновременно с этим он постулировал «единое мнение», одобрявшее «удар». В его письме проглядывает раздвоенность: с одной стороны, неуверенность в собственных действиях (они явно выходили за рамки нормативно-правовых норм и были преступными), но с другой стороны, необходимость и одобрение самого удара по врагу. Можно предположить, что письмо было написано для того, чтобы его адресат убедил Качуровского в правильности взятого в 1937 году курса и разрешил противоречия, терзавшие НКВД[1437].
Надеясь на положительный ответ, Качуровский видел главную проблему не в самой директиве на разгром врага, а в неточном понимании тонкостей ритуала работниками: «Раньше, а сейчас в большей степени, смущает вопрос о форме. Правильно или неправильно упрощалось следствие, недостаточно критично относились к показаниям арестованных, заставляли признаваться там, где обвиняемый не хотел сам добровольно признаваться. Я остаюсь того мнения, что в основном и форма себя оправдала». Эсеровско-монархический заговор существовал «исторически и практически», и зарубежные центры РОВС, БРП и ряд других организаций имелись – Качуровский хотел, чтобы Борков в этом не сомневался. «Америки этим утверждением я не открываю, но напомнить об этом хочу потому, что в кулуарах среди некоторой части работников это забывается, и они находят возможным, огульно обвинять всех и вся и потирать руки, что вот мы стояли в сторонке, операциями не занимались, кое-что подметили, а сейчас поговорим. В этой же среде есть и такие, которые свою роль оправдывают такой примерно формулой: „Тогда мы считали все правильным, а сейчас считаем все прошлое неправильным, а сами так делали потому, что другие тоже так делали, но пусть лучше за все отвечают другие, а наше дело маленькое“»[1438]. Качуровский считал, что НКВД было нечего стыдиться, но были «…ошибки, а кое-где уголовные извращения. <…> Надо сказать, что ошибки, а кое-где вольные или невольные извращения допускались честными и нечестными работниками. Разница здесь в том, что первые допускали ошибки в силу сложившихся обстоятельств, будучи уверенными, что так и надо, а вторые – карьеристы, шкурники и перестраховщики в определенных вражеских целях».
Из последнего утверждения закономерно следовал вопрос: возможно ли было упразднить «обстоятельства», в силу которых честные коммунисты допускали извращения и становились фетишистами формы? В расчет должна была браться тяжелая обстановка. Она отчасти извиняла проштрафившихся чекистов, но не требовала от них прекращения операции:
Если принять во внимание, что число ошибок к числу следователей (особенно к началу 1938 года) будет относиться не менее как 75–80% всего следовательского состава, то будет понятно, почему многие сейчас испытывают тревогу и недоумение. И почему к оценке людей надо относиться с особой осторожностью, изучая каждое явление отдельно и в то же время в совокупности со временем и обстановкой. Сейчас понятно, что бывшее руководство Управления в лице Миронова,
