Анджей Иконников-Галицкий - Тридевятые царства России

А вот кривая смертности мужчин, помимо юношеского и старческого, имеет три пика. Первый – двадцать семь – тридцать лет; это в основном – несчастные случаи: утонул на рыбалке, попал пьяный под трактор, убили в драке. Второй – тридцать восемь – сорок два года; болезнь: рак или сердце. Ну а третий, уже после пятидесяти пяти, плавно переходит в старческое угасание. Заметьте, что сходная картина наблюдается и в городах, то есть повсюду.

Каковы глубинные причины ранних мужских смертей? Откуда эти бессмысленные драки и пьяные автокатастрофы, инфаркты и онкология у здоровых людей, живущих в здоровой природной среде? А обратите внимание на возрастные совпадения: первый пик – традиционный возраст, когда молодой хозяин обретал социально-экономическую самостоятельность и ответственность; второй пик – возраст выделения сыновей, перехода в категорию мужиков, управляющих сельским миром. Именно эти социальные роли разрушены двадцатым веком и оставлена одна: роль забулдыги-пьяницы. В результате вместо обретения социально-психологической устойчивости, вместо осмысленного перехода с одной общественной ступени на другую – внезапная пустота. Пьянство, бессмысленность существования, болезнь, смерть.

Вот что не давало мне покоя в умиротворённости села Покровского! Вот почему и в мирное время в российской деревне живёт ощущение войны. Нет мужиков, или, если и есть, то играют роль странную, маргинальную, неопределённо-жалкую, пьяную. Вот почему редко доживают до старости. И та же самая беда и в городах, и в столицах, ибо мужские роли разрушены и здесь. Ибо мужчина на Руси может состояться и утвердить себя только как хозяин своего дома и труда, как полномочный участник общего управления. Убив эту возможность, советская эпоха сделала нас нищими или завоевателями в собственной стране, вытолкнула на путь бессмысленного пьянства, жалкой кухонной оппозиционности или беспринципного и беспощадного административного карьеризма.

Да, женские роли сохранились, и женщина поэтому ещё сохраняет жизнь русского мира. Но женское начало – локально. Почва. Гея. Поддерживать жизнь – значит заботиться о том, что здесь и сейчас. К тому, что происходит за пределами видимого мира, хотя бы в соседнем районе – интереса нет. И рвутся связи, мелеют реки России, и выросло у нас какое-то равнодушие – не то что к чужим – к своим же собратьям, живущим за соседней межой. Потому что, лишённый самодеятельного мужского начала, русский мир способен лишь выживать поодиночке и не думает ни о чём большем.

Нынешнее время – время новой раздробленности. Сколько бы мы ни спорили о политике, о судьбах России, о её прошлом и будущем – это уже произошло: Россия раздробилась. Каждый её атом норовит быть самодостаточным, и это лучшее, что может быть; лучше, чем свинцовый обруч тоталитаризма. Линии раздробления доходят до Саратова, до Чебоксар, до села Покровского, которому не нужны ни Москва, ни Питер, ни Чебоксары, ни Саратов. На худой конец, наладят покровские крестьяне под руководством бабы-большухи контакт с десятком близлежащих деревень, срубят церковь, со временем восстановят и разрушенный сельский мир. Позовут, наконец, кого-нибудь богатого и с оружием володеть и княжить в районном центре… И будет удельное княжество в границах района, и будут сотни таких удельных княжеств по всей стране. И слава Богу, ибо их жизнь – это жизнь на уровне природы; и местная, землёй рождённая власть, какая бы она ни была, всегда естественнее, чем московская. И земля отдохнёт от разорения, и залечит ожоги пожара, и восстановит себя, и всё будет так, как было восемьсот лет назад.

Правда, вот два обстоятельства. Первое: раздробленная на уделы, лишённая державной мощи и державных денег, эта земля не в состоянии будет прокормить те десятки миллионов, что живут на ней сейчас. Вымрут большие города, вымрет половина деревни, и восстановится опять же природное равновесие: лесная дебрь и редкое население на уровне двенадцатого века. И второе: раздробленность непременно влечёт за собой иноземное иго. Ибо государство и власть сейчас в России – по инерции – ещё есть, а вот реальной опоры у этой власти нет. И будет иго – немецкое, турецкое, китайское… Какое?

Мир Волги

«Дождь идёт!» – Что такое делается в мире? «Дождь идёт». – Для чего мир создан? – «Для того, чтобы дождь шёл» <…> – Будет ли когда-нибудь лучше? – «Нет, будут идти дожди». – На что надеяться? – «Не на что». <…> «Течёт небо на землю, течёт и всё мочит. И не остановить его, и не будет этому конца».

Первые три недели моего пути – от тверских и рыбинских мест до широты Чебоксар – прожил я под дождём. Не было ни дня без мокрой смены дождя и жары, без крутящихся туч и тяжкой, банно-тропической влажности в воздухе. Ночью на пристани в Чебоксарах я замёрз, как поздней осенью. А в Казани наступил перелом, дожди исчезли, оставив о себе ностальгическое воспоминание, и осталась одна жара, с каждым днём всё более жаркая, сухая, огненная. В Саратове она казалась невыносимой, в Волгограде от неё плавился и мутился разум, в Астрахани стало понятно, что спасения от неё нет. Астрахань – конец пути. Вся Волга.

Есть ли Волга и есть ли Поволжье как единое целое? И раньше-то её подвижная плоть была перетёрта цепями отмелей; теперь она нарезана на куски ножницами плотин. И раньше-то на ней не было сплошного судоходства, теперь его снова нет, несмотря на то что строились плотины и водохранилища как раз для того, чтобы Волга стала сплошь судоходной. Природу не обманешь: огромные разливы волжских морей размыли берега, и наносы размытой почвы образовали новые отмели. Фарватер Волги труден: теплоход всё время крутится по, казалось бы, бескрайнему простору, как щенок, пытающийся поймать свой хвост. Всюду работают землечерпалки, а точнее, теперь, в условиях постоянного перепрыгивания из кризиса в кризис, – не работают; и оттого судно ежечасно рискует сесть на мель. Вообще, движение судов по Волге явно замирает. Пассажирские и туристские суда ещё ходят, а грузовые стали почти что редкостью. Речной флот не может конкурировать с автотранспортом из-за многочисленности шлюзов и дороговизны перевалок. Впрочем, и пассажирское судоходство переживает не лучшие времена: ещё пару лет назад всю Волгу насквозь можно было пролететь на скоростных метеорах; теперь их рейсов стало втрое меньше, потому что, опять же, дорого. А это значит, что Волга стремительно утрачивает роль великой и незаменимой транспортной коммуникации. Свою главную, вековечную историческую роль. Чем же тогда соединяются между собой города и области Поволжья, если из Ульяновска и Волгограда проще добраться до Москвы, чем до Волгограда или Ульяновска?

Ещё мрачнее другое. Как только ниже Казани началась жара, на просторах волжских водохранилищ стал разноситься смрад смерти. Этот гнилостный запах шёл от воды и преследовал он нас до самой Астрахани. Как будто величайшее сражение разыгралось на этих просторах и все воины погибли, и некому убрать их тлеющие тела. Смерть воды.

Вода эта чудовищна даже своим видом, и особенно там, где разлив водохранилищ достигает максимальной ширины. С борта теплохода она видится ярко-переливчатым месивом с разводами ядовитого зелёного цвета. Вся её поверхность покрыта сплошным ковром тинно-водоросляной зелени, в разрывах которого то и дело проблёскивает брюхо дохлой рыбы. Волга мелеет, тяжкая нижневолжская жара прогревает воду до дна, замедленное разливами течение не успевает сносить вниз органику; в отравленной гниением воде задыхается жизнь.

Я не буду даже и пытаться всерьёз поднимать волжскую экологическую тему: об этом написаны книги. Но как-то это прискорбно-символично: расчленённая и гниющая Волга, дно которой устлано ядовитыми промышленными отложениями. Становой хребет, опорный ствол страны. Волга как зеркало России.

Нет, я не апокалиптик и не пессимист. Странствия по Волге не способствуют формированию апокалиптических настроений. Жизнь земли, укоренённость полутораэтажной России, неуничтожимость каких-то основных составляющих её бытия говорят об одном: пустое это – ожидать грядущих катастроф. Не бывает конца света в одной отдельно взятой стране. Как, впрочем, и какого-то невиданного счастливого социализма. Во всё время пути постоянным и господствующим настроением было: жизнь идёт, жизнь продолжается! Всё как-то гораздо спокойнее в нашем государстве, чем мы привыкли думать. Как-то устойчивее. И люди всюду нормальные, а не бандиты из телепередач на уголовную тему. «Люди как люди… В общем, напоминают прежних…» Может быть, всё даже как-то слишком спокойно и устойчиво.

В частности, в поволжских пределах куда спокойнее текут мысли и о распаде России. Всё в мире закономерно, как течение Волги. «Центр», сердцевина древа, гниёт и разрушается на наших глазах. Лишённые необходимых связей, отделятся друг от друга княжества-«регионы», чтобы, в свою очередь, распасться на районные уделы. Плотины, нарушившие естественную жизнь, размоются когда-нибудь, как разрушается всё на земле. Сойдёт вода с затопленных пойм. Через тысячелетия растворятся в окружающем мире отложения тяжёлых металлов и радиоактивных веществ, нанесённые великой державной индустриализацией. Мир Волги есть и сохранится, ибо жизнь продолжается, жизнь идёт всегда, как идут дожди, вечные родоначальники тысяч ручьёв и рек, стекающихся в единение Волги. Простая, земляная, растительно-биологическая жизнь. Надстройка – всё сложное и тонкое, культура, красота, духовность – исчезнут. И новая цивилизация вырастет когда-нибудь на этом единении небес, земли и воды. Спокойно думается об этом над спокойной волжской горизонталью. Мир Волги – выше нас.