Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Вопросы чередовались с побоями. Арестованный работник Управления Томской железной дороги Мостовенко рассказал, «что он был во время допроса избит, держали его на допросе без сна и пищи 4 дня подряд и заставили его подписать фальшивые протоколы, что он шпион и диверсант». Директор Сиблестреста Масленников тоже отказывался признаваться. Его продержали на «конвейере» и выстойке 8 дней, «несколько раз его ударили в живот, издевались над ним, не давали есть и пить и наконец он, будучи доведен до болезненного состояния в результате применения к нему пыток, вынужден был писать и подписывать все предложенные ему протоколы»[1401].
Конвейер – пытку, где сменявшие друг друга следователи запрещали допрашиваемому двигаться, – Сойфер называл «выстойкой». Начальника транснарпита Кузнецкого отделения железной дороги Воронцова «заставляли подписывать протоколы, что он участник правотроцкистской контрреволюционной организации». Начальника Беловского РО НКВД Ветрова 5 дней держали на ногах, «несколько раз его ударили ногами в живот, и он под принуждением и примененными к нему пытками подписал все протоколы, которые были написаны следователем»[1402]. Когда доцент Томского государственного университета Викер отказался подписывать «липовые показания», Миронов его «держал на конвейере и, стоя на ногах, не давал есть и спать, толкая его, ругая беспощадной руганью с требованием „Пиши показания“, „будешь писать“ и т. д.»[1403]
Другим способом фиксации заключенного была табуретка. Сойфер писал, что заведующего земельным отделом Убинского района Шелегова «…пытали под руководством Пастаногова и Дымнова, заставляли сидеть на табуретке с подложенными железками, которые резали тело, из ран текла кровь»[1404]. Арестованный Ландовский – работник штаба Сибирского военного округа – в январе 1939 года рассказал Сойферу, «…что после ареста его работники 5‑го отдела несколько дней <…> держали на конвейерном „допросе“ без сна и пищи, и каждый день в комнате <…> сидел на табуретке, вбегали по 2–3 человека и его избивали, ломали ему хребет, ездили на нем верхом и били его в бока, требуя от него, чтобы он подписал протоколы»[1405].
НКВД шантажировал подследственных возможным арестом их жен. Это была страшная угроза, потому что оставшихся детей в таких случаях отправляли в детдом. Так, Воронцову показали ордер на право ареста его жены, «а у него 4 или 6 детей, старшему всего 16 лет <…> Желая спасти семью, он все протоколы, что ему дали, подписывал»[1406]. Несмотря на все пытки, примененные к секретарю парткома редакции газеты «Советская Сибирь» Охотчинскому, «он все-таки отказался писать и подписывать липовые протоколы. Тогда на 5‑й день конвейера ему предъявили выписанный ордер на арест его жены и сказали, ну что, будешь писать, что требуем или нет, если писать не будешь, то арестуем жену, и он, желая спасти жену от ареста и гибели двух своих детей, <…> подписал отредактированные Пастаноговым протоколы». Бывший начальник учетно-статистического отдела УНКВД по Новосибирской области Ф. В. Бебекаркле рассказал Сойферу, что самое страшное началось, когда «угрожали арестом 8‑ми месячной беременности жены, устроили инсценировку ареста и допроса жены в соседней комнате»[1407]. Пострадал таким образом и сам Сойфер: «Пастаноговым была арестована моя жена, Дюрягина А. А., активная комсомолка, студентка 5‑го курса Мединститута, отличница, были конфискованы все принадлежащие нам вещи, и таким путем <…> была разрушена вся моя семья».
Условия заключения описывались в рапорте в ярких подробностях. Находясь под арестом в течение года, начальник транснарпита Кузнецкого отделения железной дороги Воронцов содержался в камере, где были самые тяжелые условия, «не было даже места, где лежать, кормили очень плохо, передачи он не получал»[1408]. Доцента Викера поместили без всяких вещей в карцер на цементный пол «и в течение 40 дней держали только на хлебе и воде». Забойщика Беловской шахты Ветрова перевели в Кемеровскую тюрьму, «где камеры были переполнены до того, что арестованные в камерах могли только стоять на ногах, кормили один раз теплой водой с какой-то зеленью»[1409].
НКВД использовал не только кнут, но и пряник. Когда Вишневский «…дал согласие подписать показания, [следователь] устроил ему регулярную передачу вещей, продуктов и денег, перевел его в лучшую камеру. <…> Он получил 2 раза свидание с дочерью, передачи вещевые и продуктовые, деньги, письма и научную литературу»[1410]. После того как Шелегов подписал протоколы, «ему устроили передачу и письмо от жены, и положили его в тюремную больницу, находясь в больнице, ему следователь в виде заботливости привез из передачи жены папиросы, масло и дал прочесть письмо». Пастаногов склонил директора конфетной фабрики Харькова писать показания на знакомых ему коммунистов. «За гнусную работу Харькову были созданы прекрасные условия. В камере его кормили обедом, ужином и завтраком из ресторана, давая передачи и давали письма от семьи, давали деньги, литературу и пр.»[1411]
Практика очных ставок, широко практиковавшаяся НКВД, казалась Сойферу настолько повседневной, что он лишь вскользь коснулся ее. Юридически очная ставка являлась следственным действием, в ходе которого проводился одновременный допрос ранее допрошенных лиц при наличии в их показаниях существенных противоречий; целью ее было устранение этих противоречий и выяснение их причины. Это был инструмент, применяемый, когда один из обвиняемых был «в отказе» и его могли уличить показания других фигурантов дела – как, например, Загорский уличил Глобуса. В рамках советского права на очной ставке могли быть допрошены обвиняемые, подозреваемые и свидетели. Вначале их спрашивали, знают ли они друг друга и в каких отношениях находятся между собой, затем им предлагалось дать показания по обстоятельствам, относительно которых имеются противоречия. Сойфер писал, что Масленникова «заставляли подписывать протоколы очных ставок с другими работниками лесного хозяйства и предупредили его, что если он не будет на очных ставках подписывать протоколы, то его лечить не будут и он умрет в камере». Аппаратчику Убинского района Шелегову сказали, что ему устроят очную ставку с заведующим сельхозотделом райкома партии, фамилию которого Сойфер не помнил, «который не подписал преподнесенные ему протоколы». Шелегова обязывали подтвердить, что последний его «вербовал в контрреволюционную правотроцкистскую организацию». Когда Шелегов заявил, «…что он подтвердить на очной ставке это не может, потому что ничего подобного не было, тогда приехавший сотрудник ему заявил, что если он не подтвердит на очной ставке подписанные показания, то его из больницы выпишут и лечить его не будут в камере. На следующий день в тюремную больницу вторично приехал этот сотрудник, вызвал из палаты больницы Шелегова и договорился с ним, что он подпишет написанные ими
