Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
У нас сейчас принял хронический характер повсеместный отказ арестованных от своих показаний. Все это знают, все видят, и никто ничего не делает <…> Вызываешь на допрос, а он с тобой не хочет вообще разговаривать, а не только по показаниям. Все надеются на освобождение. С таким положением мириться невозможно. <…> Последнее время пачками стали поступать заявления о пересмотре дел и, как правило, во многих заявлениях, или, как их называют, «телегах», обвиняют следователей в принуждении к показаниям. Это стало уже модным явлением, и если обобщить эти факты, то получается, что в нашей тюрьме вообще виновных нет[1393].
Возмущение Качуровского еще раз демонстрирует расколотое правовое сознание НКВД, а шире – самого советского закона в период террора. Директивы из Москвы требовали от органов тщательных расследований и соблюдения законности, не отменяя операции как таковой. ЦК одновременно осуждал действия работников государственной безопасности и требовал от них продолжения работы. Если директивы периода Ежова могли быть поняты как требование в кратчайшие сроки уничтожить врага, соблюдая видимость законности и отсутствия централизованной операции, то после смещения Ежова и новых требований соблюдения следственных процедур Качуровский уже не мог понять, исполняет ли он тайную, высшую политическую волю, выкорчевывая контрреволюцию, или является обычным преступником. Столь же неясной была ситуация с арестованными. Поскольку изначально предполагалось, что все они смертники, то теперь стало неясно: как установить виновность, каким показаниям верить? Или виновны были все, или получалось, что виновных в тюрьмах вообще не было.
Самое время вспомнить о Борисе Иосифовиче Сойфере, подписавшем первые обвинения против Николаева еще в Барнауле. С тех пор Сойфер успел переехать в Новосибирск и пойти на повышение. С января 1937 года он занимал пост помощника начальника 2‑го отделения 4‑го отдела Новосибирского УНКВД. После 13 «сигналов» Ежову о его троцкистских симпатиях в 1920‑е годы Сойфер 9 февраля 1937 года был арестован и попал в руки не кого иного, как Пастаногова. Во время одного из допросов Сойфер выбросился с 4‑го этажа здания УНКВД, получил увечья, но остался жив. Пролежав в тюремной больнице больше года, он дождался падения «железного наркома» и 26 марта 1939 года был освобожден[1394].
20 мая 1939 года Сойфер направил рапорт новому наркому НКВД Лаврентию Берии и новому секретарю Новосибирского обкома ВКП(б) Боркову. Этот рапорт уникален не столько в силу его разоблачительного пафоса (таких материалов немало), сколько благодаря множеству деталей в отношении действий Новосибирского отдела НКВД. Составленный по горячим следам событий, рапорт разбирает методы работы как раз тех следователей – в первую очередь младшего лейтенанта Пастаногова, – которые вели дела репрессированных томичей-оппозиционеров.
Чекисты, о которых пойдет речь, преимущественно были выпускниками Новосибирской межкраевой школы НКВД, направленными в 1937 году на усиление региональных отделов НКВД. Большинство активно исполняло карательные директивы и указания своих непосредственных начальников Мальцева, Попова, Пастаногова, но некоторые возражали и уходили из органов; были, наконец, и случаи самоубийства. Сойфер был одним из многих репрессированных работников НКВД. Всего по стране в органах госбезопасности было арестовано: в 1936 году – 506 человек, в 1937 году – 3679 человек и в январе– июне 1938 года – 3113 человек[1395].
Сначала Сойфер писал о себе. Он объяснял, как угодил в тюрьму и как из нее вышел. «9‑го февраля 1937 года я был арестован по обвинению в том, что <…> в 1927 году <…> я якобы выступал на районном комсомольском собрании в защиту контрреволюционной троцкистской оппозиции». Сойфер умел защищаться и давать встречный бой: «Доказывая лживость созданных свидетельских показаний преступниками, работавшими в УНКВД <…>, я вписывал в протоколы моих показаний изъятые у меня при обыске документы, сохранившиеся в партделе, переписку с редакциями газет, требовал запросить из района протоколы общих собраний с моими выступлениями. Эти протоколы были УНКВД получены и никаких моих выступлений в защиту контрреволюционной троцкистской оппозиции не было, а были выступления против отдельных лиц, разлагавших производство, портивших оборудование и занимавшихся хищениями». Когда в мае 1937 года стало совершенно очевидно, что материал нельзя никуда посылать, «ни в суд, ни на особое совещание», то руководство УНКВД дало задание «создать на меня 2‑е фиктивное дело, что якобы я был завербован в 1936 году в контрреволюционную правотроцкистскую организацию». Изменение в составе преступления показательно: если до 1937 года под «троцкизмом» подразумевалось выражение поддержки оппозиции во время дискуссий 1920‑х годов, то теперь «троцкизмом» называлось любое нынешнее несогласие с правительственной политикой. «Троцкизм» превратился из идеологии и политического кредо в ярлык, нацепленный на любого врага[1396]. Сойфер не обобщал, не обвинял НКВД как институт. Сухо и обстоятельно он рапортовал о том, «что было сделано со мной и моей семьей отдельными лицами, работавши[ми] тогда в УГБ УНКВД. <…> Занимаясь политическим вредительством, [они] применяли к арестованным пытки и методы „следствия“, позорящие органы НКВД». Слово «следствие» Сойфер ставил в кавычки – оно было «фиктивным» и «позорным».
Сойфер побывал в роли как следователя, так и подследственного. Это ставит его в уникальное положение человека, который раскрывает подноготную следствия и вскрывает подтекст судебных процессов 1936–1938 годов. Автор отводит себе роль свидетеля: «Находясь 26 месяцев в тюрьме, мне из рассказов лиц, находившихся со мной в одной камере, известен ряд преступных действий отдельных работников УНКВД по НСО, применявших пытки к арестованным, заставляя их подписывать готовые, сочиненные ими самими (сотрудниками) протоколы и писать показания самим арестованным под их, сотрудников, диктовку». Преимущественно Сойфер передавал информацию из вторых рук – мало кто из его сокамерников выжил и мог свидетельствовать сам. «Арестованный рассказал мне <…>», «В ДПЗ в камере со мной находился <…>» – так начинаются многие абзацы рапорта. «Кроме того, он рассказал ряд фактов издевательств и пыток над арестованным <…>» – так многие абзацы продолжаются.
Сойфер свидетельствовал, побуждаемый коммунистической честностью: «Своим партийным долгом считаю сообщить Вам эти известные мне факты». От других он ожидал подобного же: «Если нач[альник] тюрьмы честный коммунист, то он сам должен рассказать все то преступное, что делали у него в тюрьме отдельные работники 4‑го отдела УНКВД под руководством и указаниями Пастаногова». Сойфер не убеждал риторикой или патетикой, а доказывал изобилием примеров и деталей.
Рапорт Сойфера представляет собой список правовых нарушений НКВД и имен правонарушителей. Автор обличал: акцент делался на определении виновников и утверждении обвинительного акта. Как бывший чекист, он знал, где и что искать. Например: в следственном деле имярек подробно изложены издевательства во время следствия. Или: «Подробности о его деле я писать не буду, в его следственном деле должны быть его личные показания, написанные в порядке 206 ст.
