Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Об энтузиазме чекистов свидетельствовал и цитированный выше П. А. Егоров: «Эта директива обязывала нас составить списки на весь контрреволюционный элемент и специально [описка в документе, имеется в виду «социально». – И. Х.] чуждой среды и весь уголовный рецидив, представляющий из себя социальную опасность для общества. Вслед за этим был дан сигнал о начале операции и организации судебных троек при УНКВД для рассмотрения всех этих дел». Последующий смысл всех директивных установок руководства управления НКВД, даваемых на совещаниях и при докладах, «сводился к необходимости весь оперативный контингент, проходящий по учетам и разработкам, свести в разные по названиям, но единые по своим целям контрреволюционные организации, связанные с иностранными разведками враждебных нам стран и белоэмигрантскими центрами за границей. Оперсостав органов, восприняв эти установки как прямую физическую ликвидацию всей контрреволюции, в том числе и пассивной, но являющийся базой для различных контрреволюционных формирований, деятельно следуя этим директивам, приступил к их реализации с полным сознанием исторической необходимости очистить нашу страну от этого контингента»[1366]. Кроме того, из инструктажа неявно следует, что «иностранные разведки» лишь дополняли «внутренние дела» и играли важную роль лишь в нацоперациях, в остальном «козлищами» назначались фигуранты внутрисоветских отношений, когда связи с заграницей были необязательным эпизодом. В Большом терроре внутренний «троцкизм» был первостепенен.
Инструкции Миронова, реакция на них и сведения о «генеральной чистке» тюрем проливают свет на восприятие самими работниками органов противоречивого характера своей деятельности. Казалось, что речь шла скорее о тайной военной операции, нежели об осуществлении правосудия. Инструкции Миронова оперируют скорее категориями войны, нежели права. То, что следствие целиком строилось на подготовке сценариев и шло ускоренным порядком, что, наконец, оперативники первым делом должны были найти место, где закапывать трупы, свидетельствует о том, что речь шла именно об уничтожении, «разгроме основных гнезд контрреволюции». Руководство Западно-Сибирского отдела НКВД не питало никаких иллюзий насчет возможности оправдательных приговоров при рассмотрении дел. Об этом говорит требование непрерывности потока дел – речь шла об уничтожении контрреволюционеров в промышленных масштабах, а не о рассмотрении дел по существу. Только таким образом можно было добиться поточного и стабильного хода дел от инстанции к инстанции.
Настаивая на разделении труда по представлению материала тройкам, Миронов пытался устранить узкие места в производственном процессе, бывшие типичной проблемой на советских заводах 1930‑х годов. Нестабильность в снабжении предприятий сырьем и инструментами вкупе с низкой дисциплиной труда приводила к простоям, а когда сырье появлялось, начиналась «штурмовщина» – попытка выполнить план всеми силами, работая сверх нормы. Такого рода неравномерность в работе была недопустима в случае планомерного уничтожения врагов. Только слаженной работой всех звеньев смертельной производственной цепочки можно было добиться перевыполнения плана.
Отдельного внимания заслуживает требование секретности операции. Примечательно не то, что операция должна была держаться в тайне от советского населения (что объясняет письма Глобуса), а то, что это должно было быть скрыто в какой-то степени от самих работников органов. Вся работа органов по искоренению контрреволюции была построена по принципу подпольных ячеек: каждый оперативник, приводивший приговоры в исполнение, должен был отвечать лишь за свой участок работы, ничего не зная о других местах захоронений или о количестве приведенных в исполнение приговоров другими оперативниками. Производство дел также должно было совершаться втайне от других следователей. Подобная тактика используется различными секретными службами при действии на территории иностранных государств, особенно в случае угрозы инфильтрации ячеек агентами врага. Необходимость такого рода конспирации в собственной стране свидетельствовала о том, какие усилия НКВД был готов приложить для сокрытия своих действий от советских граждан, но что еще важнее – для сокрытия подлинного масштаба операции от самих себя. Такого рода предосторожности, безусловно, были связаны с возможной инфильтрацией внутренних органов контрреволюцией. Вредительская деятельность предыдущего поколения следователей и ее разоблачение были памятны всем.
Однако одновременно можно предложить и другой мотив. Очень сложно объяснить требование, предъявленное в инструктаже Миронова слушателям, что они должны немедленно забыть общие цифры плана по уничтожению врагов, простой возможностью проникновения контрреволюции в структуру НКВД. Если секретность была так важна, то зачем называть цифры плана на общем собрании? Возможно, «масштаб операции» был настолько неординарен, что Миронов просто не мог удержаться от того, чтобы не поделиться с подчиненными. Речь шла о возможности окончательного уничтожения затаившегося врага, и такие новости не могли не звучать захватывающе: ведь устранению подлежали не только активные враги, но и потенциальные, возможные контрреволюционеры. Должна была быть уничтожена сама «база» возникновения контрреволюции, что не могло не вселять надежд на окончательное разрешение всех общественных конфликтов.
Трудно также объяснить требование тут же забыть общие цифры операции. Вероятнее всего, работники НКВД не хотели признаться в том, что речь шла не о правосудии, а о военной операции, не только рядовым советским обывателям, но и самим себе. Наличие плана говорило о том, что операция разворачивалась в логике прямого политического насилия, а не в правовом пространстве, но при этом следователи должны были составлять протоколы и добывать показания. Все очень хорошо понимали, что необходимо разоблачать врагов, пытаясь сохранить видимость исполнения отдельных, не связанных между собой актов правосудия. Иначе говоря, сотрудники знали, что нарушают закон, но вели себя так, как будто исполняют его. Речь шла о раздвоении правового сознания, оперировавшего одновременно в логике чрезвычайного военного положения и мирной нормы советского закона.
Здесь стоит заметить, что чрезвычайные меры охраны революционного порядка во второй половине 1920‑х могли быть введены на основании представления НКВД и с санкции СНК и ВЦИК, однако новая конституция СССР 1936 года возможности такого рода мер не оговаривала. С построением социализма в СССР чрезвычайное положение осталось наследием прошлого с его неразрешенными классовыми и экономическими противоречиями. Но что было делать в условиях торжества социалистической демократии и законности с затаившимся врагом, с недобитыми контрреволюционерами? Поскольку легально и открыто военные операции по их искоренению проводиться уже не могли, то сознание и практика органов внутренних дел раздваивались между поддержанием социалистической законности и ее обратной стороной – террором против заговорщиков.
Одним из проявлений коммунистической власти в СССР являлась тенденция использовать юридические нормы, напоминающие «чрезвычайное» (исключительное) положение в трактовке Джорджо Агамбена. При чрезвычайном положении законные правила и процедуры отменялись и заменялись исполнительной властью, причем эта отмена была зафиксирована в словах Бухарина в 1933 году: «Диктатура пролетариата <…> кроме единодержавия класса, включает особый момент, не связанный даже своими собственными законами»[1367]. Тремя годами позже Вышинский напомнил партийному активу Прокуратуры СССР «указание товарища Сталина, что бывают такие
