Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль
И наоборот, если бы Англия и теперь, находясь в чрезвычайной опасности для своей собственной жизни, держала бы своё слово, что нападение на Польшу будет стоить Гитлеру жизни — и если она это слово в конце всё же сделает истиной: не сделает ли это ей честь, как ничто иное в её долгой истории? И было ли это действительно невозможно? Черчилль видел возможность: она называлась Америка.
Если теперь Америка будет поставлена перед альтернативой — поддержать Англию или видеть, как она погибает — тогда она должна будет Англию поддержать; потому что она не может позволить, чтобы Гитлер стал властелином Атлантики. Если же случится так, что Америка поддержит Англию, то тогда она раньше или позже должна также всецело принять участие в войне Англии: об это можно позаботиться. А объединённой силы Америки и Британской империи, полагал Черчилль, достаточно для полной победы.
Возможно, её было достаточно лишь в обрез. Безусловно, война будет долгой, ведь сама Англия не была же ещё полностью вооружена и мобилизована, а Америка к вооружению и мобилизации ещё и не приступала. Но долгая совместная война — не предлагала ли она, наряду со своими ужасами и страданиями, также и немыслимые, триумфальные и славные возможности сращивания? Если, одновременно с победой над Гитлером, возникло бы нечто вроде воссоединения англоговорящих народов — не ляжет ли к ногам их объединённой силы весь мир?
Можно доказать, что Черчилль уже в самые мрачные дни лета 1940 года ясно видел эти перспективы. Уже в августе, когда исход бушевавшей над Англией воздушной битвы не был предрешён и грозило вторжение (Англия мало что могла противопоставить на земле), он говорил перед парламентом о том, что Англия и Америка в скором времени должны будут несколько перемешаться между собой, и затем, переходя от грубоватых выражений к торжественным, он говорил о будущем единстве англоговорящих демократий, которые будут распространяться неудержимо, благодатно, величественно, как Миссисипи. И снова он имел в виду буквально, то, о чём говорил.
Однако за честолюбием государственного деятеля Черчилля для своей страны нам не следует также проглядеть и личное честолюбие человека, человека искусства, художника войны Черчилля, заботящегося о своей посмертной славе.
Оба они были реальными и действующими, и каждого из них было бы достаточно в качестве мотива. Великое видение Англии государственного деятеля, который не только со славой воплощает в реальность свои слова, но при этом также ещё и отпавшую почти два столетия назад Америку возвращает назад к новому, высшему единению. При этом также и жгучее личное честолюбие почти уже презираемого старого политика и военного специалиста, в течение всей жизни никогда не успевавшего вовремя на поезд, отвергаемого снова и снова, почти что уже потерпевшего провал, которому теперь, в крайней нужде, всучили в руки бесславно проводившуюся, неудачно сложившуюся, почти что уже проигранную войну и он считал себя способным и был полон решимости сделать, чего бы это ни стоило, величайшую победу всех времён. За государственным деятелем Черчиллем не следует проглядеть демона Черчилля — и разумеется, за демоном также не проглядеть государственного деятеля. То, что оба они в это мгновение одновременно поднялись до высшей степени — в последнее мгновение для Англии, которая реально уже была в самом затруднительном положении, но в последнее мгновение также и для Черчилля, который в шестьдесят пять лет как раз ещё раз мог подстегнуть свои оставшиеся жизненные силы для личного высшего достижения — это делает его человеком судьбы, а год от июня 1940 до июня 1941 навсегда делает всемирным годом Черчилля.
Однако что он реально сделал в этот год, с помощью чего, спрашивая совершенно конкретно, он изменил судьбу? Как сказано, его участие в английских оборонительных победах 1940 года не следует переоценивать. Его истинные деяния были иные, не воспетые.
Решающих было четыре: отстранение всех выдающихся политиков «школы умиротворения»; государственный переворот — так следует это в действительности называть — которым Черчилль сделал себя генералиссимусом; беспощадно подгонявшаяся мобилизация промышленности, которая за короткие полгода превратила Англию в ощетинившуюся оружием крепость — и в обанкротившуюся страну; и личная переписка с президентом Рузвельтом, в которой, устранив из этого процесса всех дипломатов, министров и парламенты, был выкован англо–американский альянс.
Отстранение «умиротворителей» — и тем самым превентивное устранение всех возможностей компромиссного мира — Черчилль выполнил с непривычным для него политическим мастерством и изяществом. Остракизм «виновных», как это тогда страстно требовалось левыми, он отверг: если настоящее будет судить прошлое, то оно потеряет будущее, провозгласил он великодушно. Всем выдающимся деятелям периода умиротворения — которые ведь всё ещё представляли элиту консервативной партии — он дал высокие посты, которые их полностью заняли, однако одновременно сдвинули на безопасные запасные пути. Один стал министром юстиции, другой министром просвещения (с задачей провести основательную школьную реформу, что он добросовестно и делал посреди войны); другой был отправлен послом в Мадрид, а важнейший из всех, лорд Галифакс, всё ещё бывший соперником Черчилля, которого он сначала должен был держать в качестве министра иностранных дел, исчез затем в конце года в качестве посла в Вашингтоне — с чрезвычайным почётом и при номинальном сохранении своей должности в кабинете министров; однако он был далеко. Чемберлен умер. И едва только он был погребён, Черчилль принудил отнюдь не ликующих консерваторов после этого выбрать его самого председателем партии. Им ничего не оставалось делать при том раскладе, который был осенью 1940 года; и теперь Черчилль держал в кулаке партию, которая его никогда не любила и которая и теперь ещё могла сорвать проведение его политики. Он больше не выпускал её из кулака на протяжении пятнадцати лет.
Черчилль прилежно ходил в парламент, и «военный кабинет министров», который он совершенно традиционно образовал из важнейших политиков всех партий, он снова и снова с подчёркнутой скромностью выставлял как высшую инстанцию и орган принятия решений. Однако одновременно он гениальным тактическим ходом назначил себя самого «министром обороны» — пост, которого до того не существовало и пределы компетенции которого он не определил. В действительности он тем самым образовал должность генералиссимуса. Он не только снизил роль военного, морского и министра военно–воздушных сил до чисто вспомогательной и управления ведомствами. В качестве министра обороны он втихомолку перенял председательство над начальниками штабов всех родов войск, таким образом сделав себя Верховным Главнокомандующим и начальником всех Генеральных штабов. А премьер–министр Черчилль прикрывал генералиссимуса Черчилля от всех попыток политических помех.
В качестве премьер–министра Черчилль управлял в общем и целом лёгкой рукой; как генералиссимус — железной метлой. Среди английских военных — известны его мнения о старых хрычах и умственных способностях вояк — он беспощадно наводил порядок. Начальник Генерального штабы вынужден был уйти сразу же, начальник штаба ВВС спустя пару месяцев; а сколько генералов Черчилль отстранил в течение всей войны, не поддаётся счёту.
Генералиссимус Черчилль не был непогрешим. Он совершал типичную ошибку всех стратегов–любителей (в конце концов ведь он, несмотря на свою военную молодость, и был стратегом–любителем, как Сталин и как Гитлер): требовать от своих вооружённых сил слишком многого. С флотом и с ВВС это проходило: поставленные перед почти невыполнимыми задачами, они в течение всей войны сражались со стоическим профессиональным презрением к смерти. Однако для призывной армии в почти пять миллионов Черчилль был сомнительным военачальником: постоянные завышенные требования приводили к снижению её боевого духа. Посреди войны были такие эпизоды, как капитуляция почти без борьбы Сингапура и Тобрука. Потребовался особый дар генерала Монтгомери — который в последние военные годы стал в армии гораздо популярнее Черчилля — чтобы оздоровить боевой дух английской призывной армии и в конце концов всё же добиться от неё достойного уважения финишного рывка.
Однако никто не отнимет у генералиссимуса Черчилля великой заслуги. Из трёх составных частей вооружённых сил, которые в течение всей Первой мировой войны и ещё и в начале Второй все вели свою ревнивую собственную жизнь, он сделал функционирующее целое. Таких фиаско в сотрудничестве сухопутных войск и флота, как Дарданеллы и в Норвегии, при нём уже больше не было. А громадные, всё возрастающие организационные достижения больших земноводных операций высадки — в Северной Африке, на Сицилии, в Италии и в заключение в Нормандии — это Черчилль сделал их возможными. Это достижения, которые ставят его, несмотря на немалое число гусарских вылазок и военного фантазирования, в конце концов в ряд великих полководцев всех времён.
