Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль
Будет уместно бросить короткий взгляд на личную трагедию Чемберлена. Когда в начале сентября кабинет министров по его собственному предложению решился на вступление Англии в минимум трёхлетнюю войну, то он опустил голову к поверхности стола. А когда он снова поднял голову, его лицо было смертельно бледным. Мысль о трёхлетней войне была для него невыносимой: и всё же он сам внёс предложение. В такой же степени теперь это он сам сделал своим преемником воина Черчилля — противника и антипода — и сам стал оказывать тому самую верную поддержку.
Никто иной, кроме как Чемберлен мог этим ужасным летом 1940 года заставить присягнуть Черчиллю массы консерваторов с их старым, во многих случаях уже перешедшим по наследству, глубоким недоверием к тому. Он самоотверженно сделал это, жестко и последовательно, не моргнув глазом. Но он сломался на этом. 10 мая он передал свой пост Черчиллю. 16 июня он неожиданно свалился с телесными конвульсиями. Через месяц был диагностирован рак. Ещё три месяца он оставался министром в кабинете Черчилля и не подавал вида, что болен. 9 ноября он умер.
Сам Черчилль едва ли играл активную роль в кризисе, который сделал его премьер–министром. 8 мая он ещё изо всех сил защищал правительство в палате общин, и престарелый Ллойд Джордж, в последний раз вовлечённый в большие дебаты, призвал его: «Не позволяйте сделать из себя бомбоубежище для своих коллег!» Когда Чемберлен вызвал к себе его и лорда Галифакса, чтобы посоветоваться насчёт преемника, он молчал. Естественно, что он всеми фибрами души стремился к власти. Но он был суеверен и однажды уже обжёгся. Он не хотел ничего испортить. Он также верил в судьбу и ему хотелось верить, что теперь наконец, наконец–то судьба, которая столь долго его дурачила и над ним насмехалась, но также и сберегла его, показывала, для чего его сберегла, и что ему для этого ничего больше делать не требуется. Настал его час — и, как он написал в знаменитом месте своих воспоминаний о Второй мировой войне:
«Я испытал чувство большого облегчения. Наконец–то я получил право отдавать указания по всем вопросам. Я чувствовал себя избранником судьбы, и мне казалось, что вся моя прошлая жизнь была лишь подготовкой к этому часу и к этому испытанию. Десять лет политической жизни, когда я был не у дел, избавили меня от обычного партийного антагонизма. Мои предостережения на протяжении последних шести лет были столь многочисленны, столь подробны и так ужасно подтвердились, что теперь никто не мог возразить мне. Меня нельзя было упрекнуть ни в развязывании войны, ни в нежелании подготовить все необходимое на случай войны. Я считал, что знаю очень много обо всем, и был уверен, что не провалюсь. Поэтому, с нетерпением ожидая утра, когда в 3 часа ночи пошёл спать, я тем не менее спал спокойным, глубоким сном и не нуждался в ободряющих сновидениях. Действительность лучше сновидений».
Человек судьбы
До 1940 года ещё в целом вполне возможно мысленно устранить образ Черчилля из мировой истории и даже из истории Англии, без того, чтобы тем самым в общей картине изменилось бы что–то решающее: будет отсутствовать некий световой блик, не более того. Точно так же обстоит дело снова начиная с 1942 года. Если бы зимой 1943–1944 гг. Черчилль умер от воспаления лёгких, которое уложило его на больничную койку в Карфагене на обратном пути с конференции в Тегеране, то это более не имело бы решающего значения: гигантские щипцы, между клешнями которых в 1945 году были раскрошены Германия и Европа Гитлера, были уже приведены в действие, и они функционировали бы как с Черчиллем, так и без него.
Но в годы 1940 и 1941 Черчилль был судьбоносным человеком. В эти годы его биография вплавилась в мировую историю; нельзя об одной рассказывать без другой. Уберите Черчилля из истории этих решающих лет — и это не будет более та же самая история. Никто не может сказать, как она пошла бы без Черчилля.
Не был ли бы без Черчилля где–то осенью 1940 ли летом 1941 года заключен компромиссный мир или перемирие между Англией и Германией? Это невозможно доказать, однако и нельзя исключить. Не победил ли бы Гитлер в соответствии с планом Россию, получив таким образом свободу рук? Возможно нет, однако всё же возможно; если же подумать, на каком волоске висела судьба её под Москвой в октябре 1941 года, то скорее можно будет сказать: вероятно, да. Дошло ли бы без Черчилля дело до американо–германской войны? Зададим вопрос иначе: было ли бы возможно Рузвельту без решающих побуждений и постоянного сотрудничества Черчилля заставить Америку вступить в войну с Германией, как это затем произошло? Едва ли.
Разумеется, что в конце Англия Черчилля не была единственной, кто сломал могущество Германии и растоптал Гитлера. Для этого её силы было недостаточно, для этого требовался альянс обоих гигантов — Америки и России. Однако без смертельной решимости Англии в одинокий год с июня 1940 до июня 1941 г. этого чрезвычайно противоестественного союза вероятно никогда бы не было, а без Черчилля возможно никогда бы не было смертельной решимости Англии.
Короче говоря, без Черчилля в 1940 и 1941 годах вполне возможно представить себе, что сегодня семидесятивосьмилетний Гитлер восседал бы на троне великогерманского эсэсовского государства, которое бы простиралось от Атлантики до Урала или даже дальше. Без Черчилля возможно также сегодня ещё существовала бы Британская империя (Гитлер ведь вполне желал видеть её сохранившейся) — во всяком случае в неприятном младшем партнерстве с евро–азиатским континентальным рейхом Гитлера и вероятно в сильно фашизированной и варваризированной форме. Мировая контрреволюция, с которой Черчилль сам в двадцатые годы так часто любезничал — без Черчилля она возможно, по крайней мере вначале, победила бы. Ни в коем случае нельзя и этого исключать: что война возмездия и порабощения против Америки, которую Гитлер надеялся ещё лично вести после колонизации России во главе Старого Света, а именно в союзе с Британской империей, между тем имела бы место и была бы выиграна.
Но был Черчилль, и таким образом мировая история пошла иным путём. Благодаря Черчиллю Англия в 1940 году в решающий момент встала на пути Гитлера при его почти уже удавшемся прорыве — если угодно, против своих собственных и благоразумно просчитанных интересов. При этом она поставила на кон своё собственное физическое существование, равно как и свои экономические и имперские основы существования. Своё физическое существование она успешно защитила; свою экономику она надолго разрушила, а империю потеряла.
Благодаря Черчиллю властелинами Европы стали Америка и Россия, а не Германия. Благодаря Черчиллю фашизм больше не играет никакой роли в мире, а в политике за лидерство борются либерализм и социализм. Благодаря Черчиллю мировая контрреволюция побеждена, и мировой революции расчищен путь.
Большинства из этого Черчилль не желал, хотя для самого скверного случая он принимал это в расчёт. Он верил и надеялся, что сможет отвести принимаемые в расчёт опасности, жёстко, упорно и находчиво добивался того, чтобы отвести их, и потерпел в этом поражение: это его трагедия. Но одного он желал: безусловной, тотальной победы над Гитлером и гитлеровской Германией, а именно, если это так должно быть, любой ценой. Этого он достиг, и в этом его триумф.
В своей самой первой парламентской речи в качестве главы правительства, знаменитой речи «Кровь, пот и слёзы» от 13 мая 1940 года, Черчилль объявил, что его политика исчерпывается тем, чтобы вести войну — войну против чудовищной тирании, которая никогда не будет превзойдена в мрачном каталоге преступлений человечества; и что его единственная цель это победа — победа любой ценой. Многие из его слушателей — которые ведь были рассудочными, прошедшими через многое английским парламентариями и слушали всё это весьма спокойно, без бури аплодисментов — пожалуй посчитали это за витиеватую риторику Черчилля, к которой они были привычны. Однако как оказалось, он имел это в виду абсолютно серьёзно.
Двумя неделями спустя он сделал это ещё отчётливее. После Дюнкерка, когда на какое–то время никто в Лондоне не был уверен, повернёт ли теперь Гитлер против шатающейся Франции или против почти безоружной Англии, Черчилль заявил парламенту: «Я в это не верю ни на мгновение, но если должно будет случиться так, что этот остров будет покорён и обречён на голодную смерть, то наша империя и наш флот будут продолжать сражаться до тех пор, пока не наступит момент, и Новый Свет с оружием выступит за освобождение Старого Света». Это было сильно сказано, и парламент, во всяком случае его консервативное большинство, снова слушал его в молчании — в молчании, которое могло означать и взволнованность, и беспокойство, или все же также и молчаливое неодобрение.
