Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль
«Мои мысли вернулись назад», — писал Черчилль, — «к другому сентябрьскому дню четверть века назад, когда я последний раз был в этой бухте, чтобы нанести визит сэру Джону Джеллико и его капитанам, и нашёл их с их необозримыми длинными рядами линейных кораблей и крейсеров на якоре… Эти адмиралы и капитаны того времени все были мертвы или давно на пенсии. Старшие офицеры, которые были мне теперь представлены, когда я посещал отдельные корабли, были тогда юными лейтенантами или морским кадетами. Тогда у меня было три года, чтобы лично узнать старших командиров или лично их отыскать. Теперь это были сплошь чужие лица. Безукоризненная дисциплина, стиль, выправка, церемониал — ничего не изменилось. Но полностью новое поколение носило прежнюю форму. Только корабли были ещё из моего времени. Новых не было. Это была призрачная ситуация, как если бы возвращаешься в свое прежнее существование… Я редко чувствовал себя подавленным своими воспоминаниями.
Если мы действительно должны второй раз пройти тот же самый круговорот жизни — вынужден ли я буду во второй раз испытать мучения увольнения? Я знал, как поступают главы Адмиралтейства, если топят большие корабли и всё идёт кувырком…
И как же обстояло дело с ужасно серьёзным, непредвиденным испытанием огнём, в которое мы втянулись без права отступления? Польша в агонии; Франция только лишь бледное отражение своей прежнего воинственного пыла; русский колосс больше не союзник, едва ли нейтральное государство, возможно будущий противник. Италия — не друг. Япония — не союзник. Будет ли Америка когда либо снова принимать участие? Британская империя хотя и цела, и славно единодушна, однако не готова к борьбе. Господство на море — да, оно у нас как раз ещё есть. В воздухе, в новом смертельном театре военных действий, мы плачевно уступали в количестве. Каким–то образом ландшафт для меня померк».
Существует два редких, зловещих, переворачивающих мир феномена, с которыми хорошо знакомы читатели романтической литературы, однако для того, кто с ними встречается в реальности, психологически едва ли преодолимых: двойник и дежавю — встреча с собственным «я» и столь же ужасно нервирующая встреча со своим собственным прошлым. Здесь был чистой воды случай дежавю. Редко судьба столь непостижимо угрюмо играла с верящим в судьбу (которым Черчилль втайне всё ещё был) и шутила с ним, как в этом случае. Черчилль нашёл себя возвращённым в прежнее состояние, отброшенным назад на двадцать пять лет, в точно прежнюю травматическую ситуацию, никогда не забываемую, никогда не исцелённую: в ситуацию его высочайшей надежды и его глубочайшего, жесточайшего крушения. Он снова был самым главным начальником флота, снова разразилась война. Только всё было гораздо более мрачным, гораздо более угрожающим в перспективе и заострённым, чем тогда: флот был гораздо меньше и слабее, война более безнадёжной, он сам гораздо старше, даже правительство, к которому он неожиданно, в течение одного дня, стал снова принадлежать, гораздо более чуждым, на которое можно было положиться в гораздо меньшей степени — новые коллеги ведь были ещё все без исключения политическими противниками, премьер–министр Чемберлен — не был отечески–ироничным покровителем, как некогда Асквит, а был, напротив, весьма чуждым, с которым Черчилль никогда не мог найти понимания, от которого он никогда не знал ничего, кроме недоверия, антипатии, даже своего рода презрения (на которое отвечал взаимностью).
Зловещая насмешка повторения не была исчерпана при посещении флота в Скапа Флоу в сентябре 1939 года. Она продолжилась и возобновилась в течение девяти долгих и удручающих месяцев до мая 1940 года. В последующее время Черчилль сам предпочитал смотреть на это в ретроспективе как на последнее и исключительное испытание судьбы, как испытание на прочность, которому судьба — он ведь испытывал к ней старое, интимное, атавистически–религиозное отношение — подвергла его силу духа, прежде чем она его в конце концов раскрыла для его предназначения, благосклонно кивнула ему, позволила ему в конце концов отдать ему то, что в нём было, и показать, на что он способен. Однако пока продолжался кошмар дежавю, никто не мог знать, во что выльется прелюдия, в том числе и Черчилль. Скорее он в суеверии ожидал повторения горького конца, второго, окончательного и ужасного низвержения.
Собственно говоря, вовсе не требовалось быть суеверным, чтобы ожидать этого. Будничная действительность говорила сейчас гораздо больше, чем за четверть века до того, что большой корабль будет потоплен и что ничего не получится. И Черчилль в этот раз знал заранее, иначе, чем тогда, как должен в таком случае вести себя глава Адмиралтейства. Было бы более чем простительно, было бы собственно само собой разумеющимся, что он в этот раз вёл бы себя подобно обжегшемуся на молоке, который дует на воду: то есть сдержанно, осторожно, выжидательно, со страховкой. Он этого не делал. Его демон был сильнее его страха. Имея перед глазами опыт 1914–1915 гг. с тогдашней травмой, глубоко запечатлённой в его душе, он снова вёл себя точно как тогда. И снова также всё пошло вкривь и вкось. Дарданеллы прошлого в этот раз назывались: Норвегия.
Однако что удивительно: что тогда стало его гибелью, в этот раз стало его спасением. Тогда, после провала операции в Дарданеллах, все пережили подведение политических итогов, только не Черчилль. В этот раз, после провала норвежской кампании, он был единственным, кто пережил политическую расплату: кругом него всё рушилось, он один остался как заколдованный. Он был столь же виновен в катастрофе и столь же невиновен, как и тогда. Тогда он был изгнан. В этот раз его сделали премьер–министром.
Снова был заморожен Западный фронт. Вопрос о наступлении союзников был надолго отложен. Надеялись, что и у немецкого наступления нет шансов. Во всяком случае, могли ничего не делать, поскольку выжидали, и поскольку всё шло хорошо, позволяли себе ни к чему не готовиться.
Можно ли было вообще ничего не делать? Большинство английского военного кабинета склонялось к этой точке зрения. Но не Черчилль. Объявить войну и затем в действительности не вести её — дл него это было чем–то противоестественным. У него на этот счёт был верный инстинкт, что в перспективе это будет подтачивать, парализовать, это будет смертельно. У него также были — в 1939, как и в 1914 году — стратегические фантазии, быть может чересчур много. Где другие не видели, он усматривал возможности, уязвимые места противника, в которые можно ударить, он видел ставки в игре и шансы. Господство на море всё–таки у нас ещё есть. Разве оно не дает всё ещё подвижность, вездесущность, способность неожиданно нападать и захватить врасплох? Разве нет мест, где враг был уязвим и докуда достигнет длинная рука английского флота, а неповоротливая сухопутная сила Германии однако не достанет?
Всегда уже, в том числе и в Первой мировой войне, стратегический взор Черчилля был ориентирован на прилегающие моря, острова и полуострова Европы. Они, гораздо более чем центральные массивы земли, казались ему подходящими точками приложения специфически английской стратегии, основанной на морском могуществе.
25 лет тому назад его взор был прикован к Дарданеллам. В этот раз он верил, что найдёт стратегический шанс на противоположном конце карты — на крайнем севере Норвегии.
Слабостью Германии, с чем в 1939 году все соглашались, была её находившаяся в затруднительном положении военная экономика. У Германии отсутствовали многие важные для войны сырьевые материалы. К примеру, у неё не было достаточного количества руды. Она была ориентирована на шведскую руду с крайнего Севера. Летом она поставлялась по Балтийскому морю; там Англии было нечего делать. Однако теперь была осень, и скоро Балтийское море замерзнет. Зимой шведская руда должна будет по Лофотенской железной дороге транспортироваться в северный норвежский порт Нарвик и затем морем шхерами вдоль норвежского побережья в Германию. Однако напротив Норвегии, в Шотландии, располагался английский флот.
Что если неожиданно вмешаться, заминировать шхеры, захватить Нарвик внезапным нападением? Сомнительное мероприятие с точки зрения международного права, разумеется, хотя и имеются кое–какие прецеденты из Первой мировой войны (следует их просмотреть). Однако что за блестящая возможность в корне парализовать производство стали и оружия!
Уже 10 сентября Черчилль представил свою идею на рассмотрение военного кабинета министров. Десятью днями позже он нанёс повторный удар посредством основательного меморандума. Впрочем, почти одновременно, 3 октября, адмирал Редер представил Гитлеру на рассмотрение первый план оккупации опорных пунктов в Норвегии с целью обеспечения безопасности поставок руды; и в течение всей зимы германские и английские военные центры, не зная друг о друге, работали над совершенно схожими планами, которые все были нацелены на Норвегию. Только немцы работали быстрее.
