Виталий Тренев - Бриг «Меркурий»
Так шли целый день, пробовали итти в темноте, но это было выше их сил. Пока Афанасий кормил и привязывал собак, есаул нарубил можжевельнику и устроил костер.
Когда ужин был готов, есаул подошел к Василию с едой. Тот, видно, очнулся и смотрел на него сознательными глазами.
— Платон Иванович, простите меня! — срывающимся голосом сказал денщик.
— Что ты, Вася! На вот, поешь.
— Не принимает душа.
Ночь он провел спокойно, но наутро сознание его снова стало мутиться.
Днем он пришел в себя и с усилием повернулся, чтобы осмотреться. Он увидел бесконечную снежную равнину, передние нарты, которые с усилием тащили три собаки, Афанасия, Мартынова, который тащил его нарты.
— Ваше благородие! Ваше благородие! — закричал он с неизвестно откуда взявшейся силой.
Есаул испуганно обернулся.
— Что вы делаете, батюшка? — снова закричал Василий, пытаясь слезть с нарт, к которым он был привязан, и падая обратно.
— Что ты, Вася? — спросил есаул, наклоняясь к нему.
— Платон Иванович, бросьте меня. Все равно я не жилец. Надорветесь, батюшка… Не дойдете до Камчатки… Не погубите, отец, дайте помереть спокойно…
— Лежи, Вася. Скоро Гижига, там тебя оставлю. Выздоровеешь, небось, ты парень молодой, крепкий… Лежи, голубчик.
Караван тронулся дальше, и Васька затих. Вечером Василий немного поел и лежал, что-то шепча про себя. Когда есаул уже укладывался, он вдруг позвал его.
— Что, Вася? — спросил Платон Иванович, садясь около него на корточки.
— Проститься, ваше благородие.
— Что ты…
— Нет уж, знаю я… Простите, коли чем не угодил. А вам спасибо за доброту вашу и за хлеб-соль… Старался я всегда. Теперь вам без меня слободнее будет…
— Что ты, Вася, поддержись! В Гижиге поправишься.
— Нет, Платон Иванович, я знаю… Без покаяния вот… — голос его слабел.
— Не говори, Вася. Спи спокойно. Довезем тебя, не бойся. Встанешь на ноги.
Долго сидел есаул около больного. Василий спал или был в забытьи. Он лежал с закрытыми глазами и трудно дышал. Есаул оправил на нем шубу, прикрыл его лицо от мороза и лег на свое место. Усталость сморила его, и он заснул тревожным сном.
Глубокой ночью есаул встал посмотреть на Василия и увидел, что шуба и парка его лежат на месте, а Василия нет.
— Афонька, Афонька! — закричал Мартынов. — Куда Васька девался?
Тунгус испуганно вскочил.
— Ай-ай, куда ушла! — качая головой, говорил он. — Вон, вон куда след! Туда пошла! — закричал Афанасий и, взяв горящую головню, пошел по следам.
Есаул, захватив шубу Василия, устремился за ним. Следы вели в сторону от лагеря. В нескольких местах видно было, что Василий падал, но потом вставал и шел дальше. Вот здесь он уже полз. Они прошли шагов триста от лагеря.
— Вот она! Вот она! Васька, вставай, шайтан! — закричал тунгус, наклоняясь над темной фигурой, лежащей на снегу.
Василий лежал ничком, в одной оленьей рубахе и без шапки. Спина и волосы его заиндевели.
— Мертвый, — сказал тунгус, дотронувшись до него. — Зачем ушла? — прибавил он помолчав.
Но Мартынов знал, «зачем ушла», и скупые слезы, медленно скатываясь, замерзали на его щеках.
Темнота и равнодушное безмолвие царили вокруг. Головешка трещала, неровным светом озаряя вспыхивающий блестками снег и неподвижную фигуру Василия.
Однажды днем часовой, стоявший у гижигинской батареи, увидел двух людей и собаку, медленно бредущих со стороны Юго-восточного мыса. По всему, это были «инородцы», ибо шли они налегке, без нарт, и шли чрезвычайно медленно. Часовой с любопытством и недоумением следил за приближением странных путников. Один из них шел впереди, что-то неся на спине, сгорбясь и наклонясь вперед; он шагал медленно, затрудненно, но с неуклонной методичностью. Второй отставал, спотыкаясь, покачиваясь, даже изредка останавливаясь. За ним, мордой уткнувшись в землю, след в след, брела собака.
Отстающий человек вдруг запнулся, пошатнулся, постоял, пытаясь восстановить равновесие, и рухнул ничком. Передовой, не оглядываясь и не останавливаясь, продолжал путь.
Изумленный часовой ударил тревогу, вызывая караул. Весь военный гарнизон (шесть казаков) и все население Гижиги (около сорока человек) выскочили из казармы, домишек и юрт при таком необычайном явлении, как тревога среди суровой полярной зимы.
Тучный начальник порта, в расстегнутом сюртуке и с шубой внакидку, вышел на крыльцо своего дома, прожевывая лососину, весь разрумянившийся от предобеденной закуски.
К крыльцу медленно подходил человек в шубе, в унтах, с закутанным лицом и с саквояжем, привязанным к спине. Человека окружила группа гижигских жителей, другая часть населения теснилась около казаков, которые шагах в двадцати позади несли второго пришельца. В нескольких шагах от крыльца незнакомец зашатался, падая, но урядник Пашков и приказчик Русско-американской компании подхватили его под руки и внесли в дом начальника Гижиги; второго принесли туда же. Это были Мартынов и совершенно обессилевший и обмороженный Афанасий. Уже третий день они брели без еды, и Афанасий, человек очень пожилой и к тому же одетый легче Мартынова, пострадал сильнее. Из всех вещей Мартынов сохранил только сумку с пакетом и саквояж с форменной одеждой. Он не представлял себе возможным явиться к губернатору Камчатки в якутской шубе и малахае. Спасая чемодан, пришлось пожертвовать частью провизии.
В тепле, подкрепившись водкой и едой, Мартынов немного отошел. Он сидел за столом, страшный, лохматый, заросший густой черной бородой, с обмороженными щекой и носом и глубоко запавшими глазами. Тучный и радушный капитан, начальник Гижиги, потчевавший гостя, был разочарован. Он ожидал новостей от свежего человека и думал сам отвести душу, поболтать, но ничего не получалось. Мартынов был мрачен, сосредоточен и скуп на слова. Он кратко объяснил, кто он такой, и потребовал, чтобы немедля ему помогли двинуться дальше.
— Батюшка мой, рад бы душевно, да как же могу в вас пустить в таком виде? Ведь до Тигиля не дойдете, батюшка, не то что до Петропавловска. Вот отдохните, отлежитесь, откормитесь, а мы тем временем надежных людей вам подберем. Так ведь, с ветру, их не возьмешь. — убеждал румяный капитан.
— Невозможно-с. Не позднее завтрашнего дня я должен следовать дальше-с. Весна приближается, — отрезал Мартынов.
Несмотря на резоны и уговоры тучного командира, Мартынов настоял на своем, и все было готово к тому, чтобы двигаться дальше. Урядник Пашков и Николай, каюр Русско-американской компании, должны были вести Мартынова до Тигиля, откуда он рассчитывал взять свежих людей и новые запряжки собак.
Мартынов закостенел душевно и чувствовал только одно стремление, одно желание — это двигаться и двигаться вперед, не останавливаясь, не давая себе возможности оттаять, обмякнуть. Он чувствовал, что стоит только пожалеть себя, и нервы сдадут и он не сможет вы держать этой непрерывной борьбы с холодом, усталостью, одиночеством и горем, точащим его душу.
Когда все было готово к отъезду, Мартынов, одетый по-походному, вошел в комнату, где на медвежьей шкуре лежал Афанасий. При виде есаула он хотел встать, но Мартынов остановил его.
— Афанасий, ты ведь скоро оправишься?
— Скоро, бачка, скоро! Такой беда пришел! Я старый люди стал…
— Слушай, вот тебе сто рублей, привези сюда… — Платон Иванович запнулся. — Привези его сюда, когда оправишься. Ты знаешь ведь, где он остался?
— Знаем, бачка, все понимаем. Будь спокойна, привезем.
— Прощай, Афанасий.
— Прощай, бачка, час добрый тебе.
Прощаясь перед домом с тучным капитаном, есаул сказал:
— У меня к вам просьба генеральнейшая.
— Рад служить, пожалуйста, рад служить, — отвечал толстяк.
— В пути сюда погиб мой спутник, Василий Иванов… Тунгус мой, как только оправится, привезет сюда его тело… Прошу вас, похороните его и панихиду отслужите и памятник каменный. Вот деньги-с. Памятник хороший соорудите-с… Век благодарить буду, — прерывисто говорил есаул, и суровое его лицо морщилось и дрожало от сдержанных слез.
— Все сделаю, голубчик, все сделаю, — твердил растроганный толстяк, обеими руками пожимая руку есаулу.
— Вот-с… эпитафия… — пробормотал Мартынов и, сунув в руки капитана бумажку, бросился в нарты, махнул рукой, и собаки понеслись.
На бумажке четким почерком было написано:
Здесь лежит солдат Василий Иванович Иванов, жизнь положивший за други своя. 1855 г.
Снова снег, горы, чахлые, низкие перелески. Бесконечная ледяная дорога. Снова ночевки в снегу, у костра. Ночной вой собак, жалующихся на стужу, и ощущение холода и усталости, никогда не покидающее тело и давящее мозг. Вперед и вперед! Мартынов гнал и гнал, дорожа каждой минутой. Свирепые морозы жгли немилосердно, но это были последние усилия суровой зимы. Весна приближалась неотвратимо, и Мартынов спешил обогнать ее.
