Виталий Тренев - Бриг «Меркурий»
— Васька, одень шубу, идол, ознобишься! — слабым голосом говорил есаул.
Но Васька оборачивал обмотанное до самых глаз лицо и отвечал со смехом:
— Ничего, быстрее доедем. Мороз — он жмет, а и я не зеваю, нажимаю, ходу даю. Аж взопрел!
На третий день есаул уже шел сам. К вечеру четвертого дня, поднявшись на увал, внизу, под скалистым мысом, на белом снегу путники увидели несколько юрт и черные точки собак возле них. Это было становище, где жила семья второго проводника, безмолвного Макара. Тунгусы гикнули, собаки понеслись вниз по пологому склону так, что снег завился из-под полозьев. Скоро неистовый лай и визг собак известили население о прибытии путешественников. Из юрты показался человек и что-то прокричал. Афанасий и Макар стали как вкопанные.
— Что такое? — встревожился есаул.
— Горячка пришла, весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер. — сказал Афанасий, показывая на Макара, который с еще более каменным лицом, чем всегда, и еще более сузив глаза, молча привязывал своих собак.
«Вот и отдохнули в тепле», подумал Мартынов и сказал:
— Васька, Афанасий, чтобы не смели в юрты входить! Горячка прилипчива. Ночевать будем под скалой. Собирайте костер.
После ночевки, когда стали собираться в дорогу, Афанасий вдруг подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:
— Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.
— В чем дело?
— Не серчай, бачка, Макарка дальше ехать не может — его баба больной лежит, мальчишка помирал.
Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?
— Ну, ладно, только надо наших ослабевших собак обменять на свежих.
— Сделаем, все сделаем, ваше благородие. Садись к огню, отдыхай, а мы с Васькой все сделаем — и нарты перегрузим, и собачка сменяем, все сделаем, — твердил Афанасий, обрадованный, что есаул не сердится на него.
— Только, смотри, в юрты не ходить! Замечу — убью! — сказал есаул, поплотнее укутываясь и ложась к огню.
К полудню все было готово, и караван, уменьшившись на одну запряжку, тронулся дальше.
Свежие собаки были готовы бежать во весь опор, но дорога не позволяла этого. Постоянно приходилось, то идя берегом, вязнуть в снегу, то всем своим телом, всеми силами сдерживать их на спусках. Переходя по льду бухты и целые заливы в двадцать пять — тридцать верст шириною, приходилось перебираться через торосы, борясь с свирепым ветром, беспрестанно мощной струей дувшим с моря.
Васька, и Мартынов, и даже Афанасий были измучены. Их лица, несмотря на то что они закрывали их, оставляя только глаза, были обожжены морозом, и красная кожа была воспалена и зудела. Глаза слезились. Руки распухли и онемели от работы. Все тело ныло и зудело от холода, грязи и усталости. А пройдено было еще меньше чем полдороги. До Гижиги оставалось еще дней двенадцать-шестнадцать пути. А тут еще, как на грех, новые собаки при каждой ночевке выли, стараясь освободиться и убежать обратно, а одной, самой крупной и умной, это и удалось сделать. Она перегрызла поводок вместе с палкой и удрала. Приходилось привязывать их особенно старательно.
Дня через два после остановки в зараженном становище есаул заметил на Василии новые унты.
— Васька! Это что за унты на тебе? — подозрительно спросил он.
— Унты? Известно, что за унты — меховые унты, инородческие, — уклончиво отвечал Васька и поспешно встал — осмотреть, как привязаны собаки.
— Ты мне дурака не строй! — закричал Платон Иванович. — А ну иди сюда! Говори, где взял унты?
— Ну… где взял! Известно, где взял… сменял, — смущенно пробормотал Васька, возвращаясь к костру.
— Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?.
— Ну да, у бабы тунгусской, мужик у ней помер, а унты почти новые… А мои уж сносились совсем.
Васька, понурясь, ожидал, что есаул разозлится, закричит. Но, к удивлению Васьки, «поучения» не последовало. Есаул, бросив на снег кружку, из которой пил чай, мрачно уставился в огонь. Васька подавленно молчал.
— Вот заболеешь, что я с тобой здесь буду делать? — мрачно сказал есаул, показывая рукой на снег и тьму, тесно обступившую, навалившуюся на неверно прыгающий свет костра.
— Не заболею, Платон Иванович, унты ведь новые, их, поди, может неделю только носили.
— Эх. и дурень же ты, Васька! — грустно сказал есаул и стал укладываться на ночь.
Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался в Ваську, но его неизменно бодрая улыбка успокаивала Платона Ивановича.
— Ну вот, ваше благородие, не заболел я, — напомнил однажды Васька.
— Счастье твое, дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы, — отвечал есаул, улыбаясь в черную жидкую бородку, отросшую за путешествие.
Повидимому, благополучно сошла Ваське его рискованная покупка.
Но вот пройдена большая часть пути. Больше трех недель в пути от Охотска караван, и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней. И пора — все устали до предела. И даже никогда не унывающий Васька, поднимаясь однажды утром, сказал:
— Что, Афоня, скоро ли Гижига? Что-то я подбился, как старый мерин, ноги не идут.
— Не робей, Вася, в Гижиге дневку сделаем дня на три, обогреемся, отоспимся, отъедимся! — крикнул есаул, все веселее чувствовавший себя по мере приближения к Гижиге, несмотря на то что измотан был больше всех.
Весь этот день Василий что-то отставал, а вечером был молчалив и, привязав собак, лег спать, почти не притронувшись к ужину. Этого никогда еще не бывало.
— Что с тобой, Васька? Не занемог ли? — тревожно спросил есаул, опускаясь на корточки около его изголовья.
— Ништо, ваше благородие. Притомился я, — упавшим голосом отвечал Васька, пряча в мех свое пылающее лицо.
Ночью есаул спал тревожно. Собаки лаяли и выли необыкновенно. Наконец, они утихли, и есаул заснул. Но скоро его разбудили крики Афанасия.
— Ай, бачка! Ай беда, ваше благородие! — кричал тунгус, хлопая себя по бедрам, и в отблесках потухающего костра тень его металась фантастически.
Это поведение величаво-флегматичного тунгуса было так необыкновенно, что есаул вскочил.
— Ваше благородие! Собачка убежал!
— Какая собачка? — немного успокаиваясь, спросил Мартынов.
— Вся новая собачка убежал! — кричал Афанасий.
— Врешь! — крикнул Платон Иванович, чувствуя, как покатилось внпз его сердце и слабеют ноги.
Он кинулся к собакам и увидал только трех лаек, сидевших на снегу с тревожно наставленными ушами. Это были еще охотские собаки. Все взятые на становище Макара каким-то чудом отвязались и убежали.
— Кто привязывал собак? — многообещающе тихо спросил есаул, подходя к костру, у которого, уже взяв себя в руки, с обычной флегмой уселся тунгус.
— Васька привязал, — буркнул он.
Есаул ногой стал расталкивать Василия, но тот только охал, не просыпаясь. Мартынов открыл его лицо, и холодный воздух привел Ваську в чувство. Васька глянул на есаула мутно, от света костра лицо его казалось багровым.
— Счас подам-с. не извольте беспокоиться-с, — бормотал он.
— Ты пьян, каналья? — спросил есаул, с недоумением оглядываясь на тунгуса.
Тот покачал головой, пристально глядя на Василия.
— Горячка ему. Потому и собачка плохо привязал. Больной она.
— Не может быть! — упавшим голосом сказал есаул и, сняв варежку, дотронулся до лба Василия. Лоб был горяч необычайно.
— Вася, друг, очнись, Вася, — тихо говорил есаул. Василий пришел в себя окончательно. Он хотел подняться, но есаул удержал его.
— Оплошал, ваше благородие, виноват-с, — хриплым и слабым голосом сказал он, валясь обратно. Он снова закрыл глаза. — Испить бы…
Мартынов совершенно ошеломлен был свалившимся на него несчастьем. Он всей душой ощутил, что теряет, может быть, лучшего друга, какой только был у него в жизни. Напоив Василия, Мартынов сел к костру. Афанасий мрачно глядел на огонь. Молчание длилось долго.
— Ну, что будем делать, Афанасий? — проговорил наконец есаул.
— Два нарта тут бросать надо. До Гижиги надо итти.
— Сколько нам до Гижиги?
— Четыре-пять дня.
— А становища не будет по пути?
— Нет. До самой Гижиги не будет люди. Тунгус замолчал. Молчал и есаул.
— Что с Васькой делать? — спросил тунгус через некоторое время.
— Повезем с собой, вестимо.
— Все равно помрет. Собачка убежал, как будем везти?
— Ну ты, смотри мне! — пригрозил есаул.
— Не сердись, бачка, тебе сила нету, мине сила нету, собачка сила нету. Гижига далеко. Васька повезем, две недели итти будем. Сами помрем.
— Чтоб не было разговору об этом! — мрачно приказал есаул.
На одну нарту положили необходимые вещи и еду себе и собакам на шесть дней. На другой нарте устроили Василия, который что-то бормотал в забытьи. Чтобы он не упал, привязали его ремнями. Афанасий подчинялся есаулу молча, и на скуластом лице его нельзя было заметить неудовольствия. Медленно тронулись путники. Впереди оставшиеся собаки тащили нарты с провизией. Афанасий и есаул поочередно тащили вторые нарты, на которых лежал Василий. Молча брели они весь день.
