Гудбай, Восточная Европа! - Якуб Микановски
Как представитель очень маленькой общины польскоязычных евреев, я родился в культуре, которая теперь практически исчезла, в мире светской еврейской интеллигенции, которая страстно любила литературное наследие Польши, но опасалась его сочетания с католицизмом и национализмом. Идейными вдохновителями общины служили поэты и авторы рассказов, а не генералы или святые, а книжные полки были забиты присланными из Парижа эмигрантскими журналами с пожелтевшими корешками.
Но это только история половины моей семьи. Другая, христианская, половина состояла из конкурирующих слоев населения, разделенных по классам и профессиям. Некоторые были крестьянами, а некоторые – ремесленниками. Встречались даже аристократы и приближенные королей. Несмотря на то что своими корнями мое генеалогическое древо уходило в Венгрию, Литву, Германию и Чешские земли, все мои предки считали себя поляками. Процесс формирования такого коллективного сознания занял несколько столетий.
Огромная разница в моей семье наблюдалась между евреями и христианами, простолюдинами и дворянами, поляками и неполяками. Это было характерно для единой всеобъемлющей социальной модели. В Восточной Европе в степени, неизвестной большинству представителей остального мира, религия, этническая принадлежность и класс брались в расчет в совокупности и очерчивали границы профессии и касты. Землевладельцы, арендаторы и горожане обычно говорили на разных языках и принадлежали к разным конфессиям. Благодаря этому люди могли жить бок о бок и в то же время принадлежать к совершенно разным социальным мирам. Соседи были чужими друг другу до тех пор, пока оставались в силе старые табу.
Эти модели отчуждения и враждебности в сочетании своем породили невероятно разнообразное общество. Независимо от размера, ни одно сообщество в Восточной Европе никогда не было несмешанным, так сказать, «чистым». Даже за десять минут ходьбы по самой маленькой деревне можно увидеть святилища, посвященные трем разным религиям, прихожане которых говорят на разных языках. Проведя какое-то время в дороге, можно столкнуться с совершенно разными наборами языков и верований, принадлежащих многочисленным кочевникам региона, странствующим продавцам и другим профессиональным путешественникам.
На протяжении веков традиционные общества Восточной Европы чаще всего напоминали разноцветный гобелен. Многообразие не было побочным продуктом этой системы – оно лежало в ее основе и служило скрепой. Да, подобная близость различных вер и языков необязательно приводила к гармонии. Такой древний уклад зависел от поддержания строгих различий между классами и религиями. Когда в XX веке эти различия унифицировали, люди не только обрели новую меру свободы, но и подверглись новым опасностям. В моей семье сочетание христианина и еврея, фермера и аристократа стало возможным только благодаря тотальной катастрофе Второй мировой войны. Пересечение границ всегда было делом нелегким; среди семейных легенд полно историй про то, кто кого сторонился, кто разругался с кем на десятилетия, кого разлучили против воли и так далее. Таких историй предостаточно и в других семьях Восточной Европы. Бесчисленные союзы раскололись из-за новых границ, приверженности старым религиям или, наоборот, новаторским конкурирующим идеям.
Мое собственное неоднозначное происхождение представляет собой непростое наследие. Из-за него я склонен рассматривать историю Восточной Европы не столько как историю наций и государств, сколько как беспрерывное противоборство конкурирующих религиозных систем. Политические дебаты в Восточной Европе часто вращаются вокруг трактовок Священного Писания. В течение XX века фашизм, коммунизм и национализм предоставили людям новые мощные источники переосмысления. Везде, где массово принимались эти идеологии, религиозные модели не сдавали позиций ни в качестве идеологической основы, ни в качестве конкурента политическим системам. На протяжении веков Восточная Европа была колыбелью искателей. Ее народ, менее развитый в экономическом отношении, чем на Западе, но открытый богатству религиозных и мессианских традиций, давно мечтал о внезапном, преобразующем скачке в будущее. Люди, живущие здесь, стремились к земной свободе.
Для многих революционеров империя казалась гораздо большей угрозой, чем бедность. Для них свобода означала управление народом на их собственном языке, на их исторической территории. Редко когда легко получалось достичь этой цели, по крайней мере, по двум причинам. Одна из них заключалась в том, что ни один регион Восточной Европы не служил домом для одного-единственного народа. Другая состояла в том, что большинство этих национальностей были довольно малочисленными, в то время как империи, в составе которых они в итоге оказались, были огромными. В те времена, как никогда, борьба за независимость чаще всего предполагала братоубийственную резню на фоне невероятных внешних трудностей.
Восточноевропейцы редко полностью контролировали свою судьбу. На протяжении веков преобладающая часть их истории писалась в имперских столицах – Вене, Стамбуле и Санкт-Петербурге, а позже в Берлине и Москве. Но далеко не в этих центрах эта история проживалась. Для меня история Восточной Европы – это все те события, что произошли как раз между этими центрами власти. Это земля маленьких государств со сложными судьбами. Это история не королей и императоров, не армий стран «оси» и союзников, а скорее крестьян, поэтов и мелких сельских чиновников – людей, которые непосредственно, лично, на своей шкуре пережили столкновение империй и идеологий.
Бури XX века разрушили вековую ткань восточноевропейской жизни. Сегодня от многоязычного и многоконфессионального мира, в котором жили мои бабушка и дедушка, остались лишь осколки. Поскольку я чувствую себя крошечной частичкой этого исторического следа, мне давно хочется восстановить то исчезнувшее разнообразие, которое формировало первооснову самоидентификации восточноевропейца. Для меня речь идет не столько о единой идентичности, сколько о совокупности общих черт, структурированных вокруг общей памяти о сосуществовании культур. Несмотря на все существенные различия, у восточноевропейцев есть еще одна важная общая черта, – дар видеть комедию среди трагедии. Длительное знакомство с историей в ее самых экстремальных проявлениях привило этим людям необычайную способность распознавать абсурд и выживать в его условиях. Эту черту можно отследить в художественной литературе региона, а еще глубже – в историях, рассказанных о пережитом.
Евреи-хасиды обычно говорили, что лучший способ познакомиться с раввинами-чудотворцами – это легенды, которые рассказывали о них ученики. Так же обстоит дело и с историей Восточной Европы. Жизнь в Восточной Европе, особенно в XX веке, представляла собой ошеломляющую череду бедствий и трансформаций. Простой исторический отчет превратил бы этот головокружительный опыт в нечто большее, чем список правителей и событий. Предания – истории, слухи и народные песни – традиционно раскрывают, что прячется за безжалостными фактами и событиями. Они могут проникнуть в суть того, каково было пережить ужасы фашистской антиутопии, кратковременный восторг и длительный террор сталинизма, застой и дефицит позднего социализма и внезапное исчезновение опорных ценностей, сопровождавшее приход капитализма.
Для
