Век империи 1875 — 1914 - Эрик Хобсбаум
Вот почему животноводы Дании, овцеводы Австралии и «эстансьерос» Аргентины и Уругвая не имели желания помогать развитию промышленности своих стран: ведь их вполне устраивала роль участников экономической системы, в центре которой находилась Британия. Цены на «оставляемые товары имели для нее немаловажное значение. Как мы уже видели, соблюдение принципа свободной торговли означало, что сельское хозяйство Британии может идти ко дну, если у него не хватит сил выплыть самостоятельно. Британия оказалась единственной страной, в которой даже консервативные государственные деятели, вопреки старинной традиции протекционизма, были готовы пожертвовать сельским хозяйством. Эта жертва облегчалась тем, что состояния землевладельцев, имевших огромные богатства и сохранявших за собой решающее влияние в политических делах, опирались теперь на доходы от городской собственности, от капиталовложений в такой же степени, как и на доходы от сдачи земли в аренду. Не означало ли это и готовность принести в жертву (в случае необходимости) и саму британскую промышленность, как того опасались протекционисты? Если учесть деиндустриализацию Британии, осуществленную в 1980-е годы, то такие страхи того времени отнюдь не кажутся беспочвенными. Ведь в конце концов и прежде всего капитализм существует для того, чтобы делать деньги, которые и являются для него самым важным и самым желанным товаром. Впрочем, в те времена интересы лондонского Сити не противоречили интересам британской промышленности, хотя и было совершенно ясно, что мнение Сити значит гораздо больше, чем пожелания провинциальных промышленников. Таким образом, Британия оставалась приверженной политике экономического либерализма, давая тем самым возможность протекционистским странам держать под контролем свой собственный внутренний рынок и одновременно осуществлять экспорт в широких масштабах. (Исключением в этой политике стало решение об ограничении иммиграции, поскольку Британия одной из первых ввела дискриминационные законы, предотвратившие массовый въезд иностранцев (евреев) в эту страну в 1905 году.)
Экономисты и историки никогда не прекращали споров о последствиях этого оживления международного протекционизма, или, говоря иначе, об этом странном помешательстве, охватившем мировую экономику. Ее ядро в XIX веке составляли, в растущей степени, национальные экономики развитых стран: Британии, Германии, США и других. При этом, несмотря на программное заглавие великого труда Адама Смита «Богатство народов»[12] (1776 год), «народ», как таковой, не имел определенного места в теоретической системе либерального капитализма, построенного, как из кирпичиков, из отдельных предприятий (индивидуальных или выступавших под именем «фирмы»), которые можно назвать еще «неделимыми атомами» частного предпринимательства и которые действовали в соответствии со своим основным императивом: получать максимальную прибыль при минимальных затратах. Предприятия действовали в пределах рынка, который по своим масштабам являлся глобальным. Либерализм представлял собой своего рода анархизм буржуазии, и, в силу этого, в нем не нашлось места для государства, как и в революционном анархизме; выражаясь точнее, для такого государства, которое является фактором экономики, существующим только для того, чтобы вмешиваться в самостоятельно протекающие и самоуправляющиеся операции, происходящие на «рынке».
Замечание о «странном помешательстве», охватившем мир, имело свои основания. Во-первых, казалось разумным предполагать, особенно после либерализации экономики, прошедшей в середине XIX века (см. «Век Капитала», гл. 2), что такая экономика должна функционировать и развиваться под действием экономических решений, исходящих от «элементарных частиц», составляющих экономику. Во-вторых, капиталистическая экономика всегда имела глобальный характер, и она не могла быть иной. В течение XIX столетия она постоянно совершенствовалась в этом качестве, распространяя свои действия на все более отдаленные части планеты и вызывая повсюду глубокие преобразования. Более того, такая экономика не признавала границ, поскольку она функционировала лучше всего там, где ничто не мешало свободному движению факторов, обеспечивающих производство. Таким образом, капитализм показал, что он интернационален не только на практике, но и в теории. Его теоретики принимали за идеал полное международное распределение труда, обеспечивающее максимальный рост экономики. Действительно, какой смысл в том, чтобы выращивать бананы в Норвегии, если можно делать это в Гондурасе, что обойдется гораздо дешевле? Один подобный факт делает пустыми все местные и региональные возражения. Чистая теория экономического либерализма обязывает принять самые крайние и даже абсурдные допущения, при условии доказательства возможности получения оптимальных результатов в глобальном масштабе. Например, если будет доказано, что необходимо перевести все мировое промышленное производство, скажем, на Мадагаскар (подобно тому, как 80 % мирового производства часов было сконцентрировано в небольшом районе Швейцарии), или что все население Франции следовало бы переместить в Сибирь (как в свое время переселилась в США значительная часть норвежцев), то уже никакие второстепенные возражения экономического характера, по теории, не должны приниматься в расчет. (В период с 1820 по 1975 год количество норвежцев, эмигрировавших в США, составило около 355 тысяч человек, что почти равно всему населению Норвегии в 1820 г.){34}{35}. Поэтому такие факты, как квазимонопольное положение Британии в мировой экономике в середине XIX века или демографическую ситуацию в Ирландии, потерявшей почти половину своего населения в период 1841–1911 годов, можно было легко объяснить, воспользовавшись теорией экономического либерализма, предписывавшей создание экономического равновесия во всемирном масштабе.
Однако на практике такая модель не всегда соответствовала действительности. Экономику мирового капитализма можно представить в виде набора блоков, представлявших национальные экономики. Каким бы ни было происхождение «блоков», т. е. экономик, существовавших в границах государств, но они всегда существовали потому, что существовали сами государства (что бы ни говорили об этом теоретики, особенно германские ученые). Например, никто не говорил бы, что Бельгия была первым промышленным государством европейского континента, если бы она оставалась частью Франции (как это было до 1815 года) или входила в Нидерланды (как в период 1815–1830 годов). Но, поскольку Бельгия стала самостоятельным государством, ее экономическая политика и политические пределы экономической деятельности ее населения стали определяться этим фактом. Конечно, есть такие виды экономической деятельности (например, международные финансовые расчеты), которые являются космополитическими по своей сути и поэтому избегают национальных ограничений, снижающих их эффективность. Однако даже транснациональные предприятия, ведущие такие дела, всегда старались сохранить связь с какой-то крупной национальной экономикой, на которую можно было опереться. Так, многие банковские династии (по преимуществу германские) постарались после 1860 года перебраться из Парижа в Лондон; а самое
