Из новейшей истории Финляндии. Время управления Н.И. Бобрикова - Михаил Михайлович Бородкин
Эти короткие строки показывают, в каком пекле он находился. Дважды в неделю новгородская почта доставляла в Ульяновку пакеты с важнейшими делами. Ответа долго не приходилось ожидать. В его рабочем кабинете бумаги не затеривались и не залеживались. Все велось и направлялось единой рукой и каждый из подчиненных знал это.
Н. И. Бобриков действовал открыто. Своей программы не скрывал, своих воззрений не маскировал. Монарху он не только докладывал, он исповедовался перед Ним и не раз ходил к Нему с повинной. Конспекты личных всеподданнейших докладов сохранились. Все аудиенции, коих он удостоился, описаны в его дневнике. Конспекты и дневник одинаково свидетельствуют, что Верховному Повелителю России генерал-губернатор докладывал все, не исключая своих ошибок, жалоб на него и злейшей критики западной печати. Перед Царем он исчерпывал дело до дна. Скрывать ему нечего было, ибо он творил свое дело по совести и искреннему убеждению. В период польской смуты, один из русских сановников, желая показать, что и ему известно о существовании партии с разрушительными стремлениями, собирался сделать об этом личный доклад Императору Александру II. Государь его остановил и сказал. «Никто подробнее и точнее Меня не знает этого». То же самое можно повторить про финляндские дела за время управления Н. И. Бобрикова.
«В Финляндии дела требуют всегда тщательного изучения и особой осторожности», читаем в письме к В. К. Плеве (24 августа 1899 г.). «Финляндия хотя и часть России, но имеет свои особенности даже в войсковых порядках, при оценке которых нельзя игнорировать политического строя. Я привык действовать осторожно вообще, а здесь приходится еще строже применять к делу мудрую пословицу: «десять раз примерь и один раз отрежь» (14 ноября 1901 г.). Так он и делал.
«Лицеприятия судов и недостаточная преданность финских войск — такие серьезные обвинения, которые требуют более основательных и безупречных фактических оснований, чем это можем мы теперь представить», сообщал он В. К. Плеве (20 апреля 1900 г.). «На предположенный Р. обход закона я, очевидно, не согласен», — ответил он на представленную финляндцем комбинацию, которая не согласовалась с местным постановлением.
В своих отношениях к финляндцам Н. И. Бобриков желал сохранить полную деликатность и не прикасаться без особой надобности к национальному их самолюбию, или ошибочно не сделать о них неправильного заключения. «При случае, передайте мою просьбу (редактору) В. В. не печатать в газете о существовании в Гельсингфорсе народного ржонда... Кричать о ржонде неполитично... Он существует несомненно... и я стараюсь о постепенном ограничении его вредного влияния, что и достаточно» (13 февр. 1902). «Я далек, — читаем в его дневнике (24 марта 1899 г.) — от непростительного и даже глупого дразнения финляндцев пустяками»... «Дразнить было бы не только грешно, но просто глупо», — значится в его письме (16 марта 1901 г.). «Старайтесь в мере сил к умиротворению страстей и общему умиротворению» (30 июня 1900 г.), — просил он своего помощника H. Н. Шипова.
Обстоятельства нередко вынуждали Н. И. Бобрикова на ряд мероприятий, кои могут показаться нежелательными, даже мелочными. Он признал необходимым ограничить право сходок, обратить внимание на вывески, покрой одежды у извозчиков, преследовать траурные марки и т. п.
Конечно, лучше было бы избежать административных распоряжений по перечисленным предметам. Но надо знать Финляндию и помнить условия, среди которых приходилось действовать русскому генерал-губернатору. Сходками явно злоупотребляли: собирались якобы на праздники музыки и пения, а, в сущности, с кафедры лилась политическая пропаганда. Частные общества превратились в политические клубы. Траурными марками выражался протест русскому почтовому закону. И так далее. В жизни Финляндии, где все охвачено было политикой, не было мелочей и всему придавалось значение.
Н. И. Бобриков проявлял во всем большую снисходительность. Он терпеливо предостерегал газеты от увлечения борьбой; первые демонстрации он оставил без всяких взысканий; выходки против своей личности он никогда не карал и т. д. Эта снисходительность и мягкость граничили со слабостью. Если бы он на свою ответственность приказал закрыть первую гостиницу, грубо бойкотировавшую русских, если бы он велел разогнать первых демонстрантов, явившихся толпой к памятнику Императору Александру II с венками и пением — результат, вероятно, получился бы иной. Творцы беспорядка долго оставались без воздействия сильной руки. Он точно стеснялся наказать бесцеремонных или причинить неприятность уличным демонстрантам, без соблюдения всей формы юридической деликатности. В подобных случаях он довел принцип законности до крайности и вследствие того направил его против себя и в прямой ущерб делу. Н. И. Бобриков надеялся, что финляндцы оценят его терпение и голос благоразумия скорее заговорит в них. Вышло, к сожалению, наоборот: снисходительность и терпение они приняли за слабость и боязнь.
В другой области борьбы, в области правовой и юридической, финляндцы не были приучены к тому, чтобы видеть в русском государственном человеке серьезного знатока финляндского вопроса. Кроме того, они подметили известную дряблость русского характера и много раз видели непоследовательность нашей окраинской политики. Это неизбежно вело к охлаждению их отношений к России и к утрате уважения к ее представителям в Великом Княжестве. Но Н. И. Бобриков не подошел под прежнюю общую мерку. Он приехал в край во всеоружии широкого знания «финляндского вопроса». Упорство финляндцев встретилось на этот раз со стойкостью, последовательностью, знанием и «закалом» Бобрикова.
В Высочайшем рескрипте от 17 июня 1904 г. сказано, что он «с разумной твердостью исполнял» «возложенный на него долг» и тем
