Ольга Чехова - Мои часы идут иначе
— Ты скоро к этому привыкнешь, — сказал мне Миша в наш первый вечер.
И я к этому привыкла — потому что вовсе не занимаюсь этим «домом», потому что наряду с занятиями сценическим искусством изучаю ваяние в Институте изобразительных искусств, читаю Ницше, Шопенгауэра и Толстого, потому что я ухожу в йогу и азиатскую философию.
Так я грежу вне реальности и привыкаю ко многому — в том числе и к совместной постели с Мишей.
Однажды я точно устанавливаю, что беременна.
Мне еще нет восемнадцати. Домашнее окружение угнетает меня, брак с Мишей оказался фарсом. Как и до женитьбы, после спектаклей он снова приводит домой поклонниц из театра.
Я пытаюсь понять, какие последствия в подобных обстоятельствах может иметь рождение ребенка, и, несмотря ни на что, стараюсь радоваться. Мне это не удается. Остается лишь неопределенность и мучительное беспокойство. Ибо помимо личных проблем в нашу жизнь входят события, перевернувшие всю страну: начинается война.
Первая мировая война, о которой поначалу никто и не предполагал, что она выльется в мировую, становится ощутимой и в Москве. Конечно, не так, как в столицах маленьких государств. Россия — огромная империя, и линия фронта находится далеко. И тем не менее теперь каждый день циркулируют противоречивые сообщения и слухи. В воздухе витает такое напряжение, какого мы не знали прежде, и оно заражает любого, не важно, ангажирован он политически или нет.
Я не такая. Я ничего не знаю о патриотизме, партиях или социальных проблемах; я и не желаю об этом ничего знать, я хочу стать актрисой.
Но это всеобщее напряжение усиливает мое внутреннее беспокойство и неуверенность. Я сомневаюсь в своем будущем. Я пытаюсь прервать беременность: принимаю горячие ванны, пью какие-то невероятные чаи, экспериментирую с какими-то сомнительными травами и прыгаю на пол со столов и стульев. Тщетно. Позднее я буду счастлива, что у меня есть ребенок. Но во время беременности нет и намека на подобное счастье.
Тогда я говорю Мише, что жду ребенка.
Он только бросает на меня взгляд, пожимает плечами и уходит из дому.
Я словно в столбняке, бесцельно брожу по улицам, не замечая, что одета слишком легко, и сильно застужаю почки. Мне приходится неделями проводить в постели и пить много жидкости. Я распухаю; можно подумать, что у меня будет двойня. Когда я снова могу встать, часто ухожу гулять, чтобы оказаться подальше от «дома».
Далеко за полдень. Я возвращаюсь с очередной прогулки. Моя комната занята. Мать Миши и няня заняты починкой и штопкой; они разложились со своими вещами, словно собираются оставаться здесь и дальше.
Я прошу их перейти в свою комнату; они обмениваются взглядами, словно две заговорщицы из романа ужасов. Няня глупо ухмыляется; Мишина мать не говорит ни слова и продолжает шить. Мне тяжело стоять с моим отекшим телом. Я ищу стул. На стульях в моей комнате сидят Мишина мама и няня. Я направляюсь к двери соседней комнаты, в которой обычно обитают эти женщины.
Дверь заперта. Я слышу за ней женское хихиканье.
Через несколько минут Миша выходит с девушкой, «не замечает» меня, мимоходом кивает матери и няне и с улыбкой говорит:
— Теперь можете возвращаться…
За три недели до предполагаемых родов я еду с мужем и его матерью на так называемую дачу под Москвой. Дача — маленький, совсем примитивный домик, что снимают лишь на короткий срок.
Поблизости от дачи есть теннисный корт. Миша хорошо играет в теннис. Я сопровождаю его на корт.
Когда мы подходим, как раз заканчивает играть одна юная девушка с подругой. Миша предлагает этой девушке сыграть еще партию и обворожительно улыбается:
— Возможно, мне удастся исправить ваш удар слева…
Они играют и флиртуют. Они так бесстыдно флиртуют и после игры, что у меня сдают нервы: я кричу на Мишу, слезы льются из моих глаз.
Миша раздражен, или, точнее, ему неловко от моей сцены.
Я с яростью смотрю на него. Я еще не знаю, что бессмысленно пытаться удержать мужчину слезами.
Миша просто оставляет меня одну.
Позднее, прямо сразу после нашего развода, он женится на этой девушке…
Я ухожу с теннисного корта так быстро, насколько позволяет мое состояние, и не замечаю, куда бегу. Хочется просто пособирать ягоды в лесу — ни о чем не думая и не анализируя. Лес в этих местах большой и нехоженый. Мне он совсем незнаком.
Время бежит. Внезапно темнеет. Я в отчаянии ищу дорогу. Но ничего не нахожу. Вокруг меня одни тени. Спускается ночь.
Страх охватывает меня — и боязнь медведей.
Я хочу забраться на дерево и переждать там до утра. Но мне теперь не вскарабкаться ни на одно дерево — слишком я тяжелая и бесформенная.
Тогда забираюсь в кусты. Мне холодно. Но усталость побеждает. Я засыпаю.
На рассвете слышу хруст сучьев и звуки, знакомые мне с детства: это ворчание медведя.
Удивительно, но я не очень пугаюсь, может быть, потому, что еще окончательно не проснулась. То ли кошмарное видение потрясло меня в полусне, то ли мной руководит провидение: я предчувствую близкую опасность и тем не менее остаюсь совершенно спокойной, следую за белым пятном, которое высвечивает перетекающие одну в другую картины сна. Световое пятно удаляется. Я бегу за ним, как в трансе, метр или километр — трудно определить.
При этом совершенно отчетливо ощущаю на затылке горячее дыхание медведя.
Вдруг я сильно ударяюсь головой и сразу же прихожу в себя. Я выбежала по лесной просеке к телеге с дровами.
Выстрелы разрывают тишину.
Бледный крестьянин на телеге опускает ружье и ошеломленно смотрит на меня. Его выстрелы отпугнули медведя.
— Ты бежала впереди него как сумасшедшая, — бормочет он испуганно. — В твоем положении… Матерь Божья, спаси и сохрани!
Он крестит меня. Его короткая молитва, похоже, услышана: в целости и сохранности он доставляет меня на дачу.
Мишина мать тотчас едет со мной в Москву в клинику. Миша остается на даче; он обещает приехать, как только придет время родов.
В клинике меня охватывают приступы боли. Во время родов я нахожусь на грани жизни и смерти.
Жизнь побеждает.
Так в мир приходит моя дочь Ада. В мир, в котором бушует война и заявляет о себе русская революция.
Хаос начинается…
Миша пока не видел своей дочери. Он так и не приехал с дачи в московскую клинику. Но вскоре мы снова все вместе: Миша, его мать, няня и я с маленькой Адой. И все продолжается как прежде. С рождением ребенка ничего не меняется.
Я решаю расстаться с Мишей.
И тут происходит нечто, чего мы не предполагали: Мише присылают мобилизационное предписание.
Сначала мы решаем, что это ошибка, потому что он не совсем здоров. Миша отправляется навести справки. Из военного ведомства он возвращается домой пьяным.
— Им нужен каждый мужчина! — истерически кричит он. — Здоровые или больные, теперь все годны! — Он хватает блюдо и бросает его о стену.
Летят осколки. Грохот приносит ему облегчение. Протрезвев на мгновение, решительно и категорично бормочет:
— На войну я не пойду. Не возьму винтовку в руки. Я не стану стрелять в человека…
— Они сошлют тебя в Сибирь, — говорю я тихо, — или повесят…
Миша передергивает плечами:
— Вполне возможно…
Он продолжает пить, безостановочно, до потери сознания. Я пытаюсь удержать его, отнимаю стакан, трясу его и кричу:
— У тебя же вечером спектакль!
Он отталкивает меня и продолжает пить.
Его мать безучастно смотрит на него.
— Почему ты ничего не делаешь? — в отчаянии спрашиваю я ее.
Она равнодушно машет рукой:
— Он как и отец, который пил три дня подряд, потом неделями ни капли и вдруг снова днями и ночами, не прекращая. Я ничего не могу поделать…
Я иду к Станиславскому и объясняю, что происходит с Мишей. Тот внимательно слушает меня. На этот раз он понимает, отчего Миша пьет, говорит он, и подчеркивает: «на этот раз…»
Зато я не понимаю его.
Станиславский терпеливо объясняет: ему нередко приходится заменять спектакли, потому что Миша совершенно пьян. По-видимому, я об этом ничего не знаю?..
— Не имею представления, — отвечаю я потрясенно.
Станиславский верит. Поначалу, добавляет он, пробовали заменить Мишу другим актером, чтобы спасти спектакль. Но публика не принимает замен, она хочет именно его, Михаила Чехова, талантливого и обворожительного.
Станиславский дает указание снять пьесу, в которой должен играть Миша сегодня вечером, и заменить другой. Я умоляю Станиславского предпринять все, чтобы освободить Мишу от воинской повинности: «он не пойдет служить — они заберут и повесят его…»
Станиславский вызволяет Мишу.
Узнав, что я была у Станиславского, Миша падает мне в ноги и клянется, что больше никогда не возьмет в рот ни капли и не будет водить домой «этих девушек».
