Ольга Чехова - Мои часы идут иначе
После казни царь и его семья были сожжены, прах их развеян по ветру*.
Елизавету, одну из сестер царицы, и некоторых родственников заставили прыгнуть в ствол угольной шахты. Елизавета до последнего момента подбодряла более молодых: «Du courage, mes enfants, du courage…»**
Никто из живших в России тогда и позднее не сомневался в том, что царь, царица и все их дети были ликвидированы. Слухи о желанном тайном бегстве и спасении всей семьи или по меньшей мере младшей царевны Анастасии, несомненно, из разряда легенд. Суровая действительность ничем не была опровергнута — ни сенсационными сообщениями в международной прессе, согласно которым царская семья будто бы в 1917 году была вывезена за границу в опломбированном вагоне, ни судебным процессом по идентификации некоей Анны Андерсон с царевной Анастасией. Нужно, как мне кажется, наконец оставить этих мертвых в покое.
Армия адмирала Колчака после первоначальных успехов начала терпеть поражения и вскоре вместо единой силы превратилась в нечто весьма противоположное по сравнению с Красной армией: национальные и политические группы интригуют, борются за господство или пытаются устранить друг друга — в том числе физически и весьма жестоко.
Так, однажды ночью в дом моих родителей врывается вооруженная орда под предводительством гражданского лица.
Отца собираются увести.
Моя дочь больна и с высокой температурой лежит в постели. Еще до того как отец успел как-то отреагировать, вмешивается мать: она подхватывает Аду из постели, ставит ребенка, как щит, перед моим отцом и кричит на группу вооруженных людей:
— Что вам сделал товарищ министр?
И решительно наседает на них:
— Если вы собираетесь расстрелять моего мужа — то только через мой труп и труп этого ребенка!
Ада жалобно плачет.
— Кругом! — вдруг командует предводитель своим людям. — Ждите на улице!
Недовольно ворча, шайка отступает.
Родители молчат в замешательстве. Предводитель пристально разглядывает их и вдруг обращается к моей матери:
— Вы — тетя Лена?
Мама озадаченно кивает.
— Вы спасли жизнь моей сестре и мне! Не узнаете меня? Я — Исаак Хейфец…
Мужчина благодарно целует матери руки.
А предыстория этого удивительного события такова. На юге России еще в царские времена случались погромы еврейской части населения. Правительство сознательно в течение одного-двух дней закрывало глаза на кровожадность черни. Только тогда вмешивались военные, восстанавливая «спокойствие и порядок». Во время одного из таких беспорядков маме удалось спрятать у нас еврейскую семью с двумя детьми. Позднее семейство переселилось в другую, менее опасную местность. Одним из детей и был Исаак Хейфец. Он не забыл «тетю Лену»…
Пока мои родители с маленькой Адой находились в Сибири — в течение двух лет мы ничего не слышали друг о друге, — мы с сестрой в Москве обзаводимся квартирантами: каждый угол во всех комнатах заполонен мешками с соломой и матрасами. Батареи полопались, водопровод отключен, уборные из-за сильных морозов вообще не функционируют. Воду для питья мы приносим из дальнего источника.
Наши постояльцы не соблюдают даже простого порядка; вместо того чтобы отправлять свои естественные потребности в ведро, они беззаботно используют ближайший уголок в комнате в качестве клозета. Когда температура в комнатах поднимается выше нуля, по всему дому распространяется адская вонь. Наши «гости» комментируют: «Ну, ничево…»
В нашей комнате мы с сестрой из остатков персидского ковра сооружаем палатку такого размера, чтобы маленькое иглу могло согреваться нашими телами до терпимой температуры. Крошечная печка высовывает трубу из форточки и дымит — у нас есть дрова, и мы можем сварить сладкую мороженую картошку.
Разумеется, мыла тоже нет — вместо него древесная зола, из которой мы делаем мыло-эрзац. Так я приобретаю свой первый химико-косметический опыт…
Лавки закрыты, за исключением небольшого числа булочных. В них выдают по карточкам подобие хлеба.
При этом на толкучке каждый может купить все, что душа пожелает, за исключением украшений и драгоценностей. Разумеется, все только меняется деньги ничего не стоят, — а сельские жители — маленькие короли, потому что могут предложить то, чего нет у горожан: продукты.
Одну старую крестьянку мне удается пленить маминым вечерним платьем с блестками из Парижа. Она натягивает платье прямо на свою деревенскую юбку и красуется перед семьей. С караваем хлеба напополам с соломой и мешком мороженой картошки я собираюсь и быстро ухожу.
Несмотря ни на что, мы продолжаем играть в театре. Мы — это молодые актеры, которые ставят одноактные спектакли и, в духе времени, получают за это продукты. Нас двадцать мужчин и женщин, и наш импровизированный разъездной театр называется «Сороконожка». На занавесе, сшитом из старых кусков материи, мы вышили свой фирменный знак — червяка с множеством ножек.
Разумеется, мы чаще всего голодны; но мы не так страдаем от этого, как большинство людей. Наши идеалы помогают нам преодолевать многое. Правда, не всегда и не всё.
В 1918 году я для нашей театральной студии отправляюсь в город Кострому на Волге. Нужно наменять картошки и муки. Пропуска на поездку я выправляю в комиссариате по культуре. Простым смертным запрещено передвигаться по стране, но врачи и актеры при большевиках все же пользуются некоторыми привилегиями.
Поездов мало, расписание не соблюдается вообще. Разве что протащится какой-нибудь наспех сформированный состав из нескольких товарных вагонов. В этих вагонах установлены временные узкие скамейки, на которых мы, притиснутые друг к другу, часами или сутками медленно ползем в неизвестность.
В середине вагона стоит печурка, труба от которой через крышу торчит снаружи. У каждого с собой свой чайник, чтобы в пути кипятить чай. Это делать необходимо, поскольку поезда часто и на неопределенное время застревают прямо среди поля.
Мне везет: «всего лишь» через сутки я уже в Костроме. За талоном на ночлег отправляюсь в комиссариат.
Я получаю ордер на размещение в маленьком, неотапливаемом помещении, в котором температура на несколько градусов ниже нуля, и замертво валюсь на мешок с соломой. Несомненно, что клопы здесь долгое время «постились»: едва я начинаю засыпать, они буквально усыпают меня. О сне больше нечего и думать. С трудом удается зажечь отсыревшую свечку. С бешенством наблюдаю массированную атаку кровопийц на мое изможденное тело; они ползут изо всех щелей и углов, они спешат, словно на спор; другие дождем сыплются с потолка.
Я убегаю.
Весь вопрос в том, куда бежать. Гражданским лицам выходить на улицу после полуночи строжайше запрещено.
Несмотря на это, выхожу. Первый же патруль хватает меня. Остаток ночи провожу под арестом. Солдаты ухмыляются, когда я рассказываю им во всех подробностях о клопином нашествии, их весьма развлекает мой сольный скетч. Поскольку я, кроме того, могу предъявить им по всем правилам выправленные бумаги, мой проступок против комендантского часа сходит с рук, ведь врачи и актеры…
С наступлением рассвета меня отпускают. На розвальнях одного крестьянина я переезжаю по замерзшей реке на другой берег города — мостов нет.
Крестьянин добродушен и предупредителен. Он стучится к знакомым, говорит, откуда я приехала и зачем. Некоторое время спустя я уже укладываю в его сани картошку и муку.
Он делает какие-то свои дела. Затем мы возвращаемся обратно на берег Волги. Вдруг откуда-то издалека слышится удивительный гул. Крестьянин погоняет свою лошадку. Я спрашиваю его, что это может быть. Он молча пожимает плечами. По нему видно, он знает, чего можно ждать от реки. Он все сильнее понукает свою лошадь, как будто дело идет о секундах. Глухой гром уже почти рядом.
Когда мы подъезжаем к Волге, понимаю и я, отчего так спешил крестьянин. И тем не менее похоже, что соревнование мы проиграли: лед в некоторых местах почти вскрылся, льдины образовали затор и отрезали путь к возвращению.
— Что же делать? — спрашиваю я беспомощно.
Крестьянин сдвигает шапку на затылок:
— Ничего…
«Если не успею на поезд, — лихорадочно размышляю я, — то смогу уехать только через три дня, причем нет никакой гарантии, что до тех пор мы переправимся через реку. Кроме того, я просрочу командировочное предписание…»
Я уговариваю моего доброго крестьянина. Он задумчиво качает головой, еще немного колеблется, а потом решается на компромисс: чтобы лучше распределить груз, я должна ехать вперед на других, пустых санях, а сам он с моими выменянными продуктами поедет следом. Он договаривается с одним другом, двор которого расположен неподалеку. Друг соглашается. Мне дают сани без поклажи…
Осторожно и опасливо нащупывает путь лошадь по льду среди ураганного ветра. Я обнаруживаю узкую колею, которая кажется еще крепкой. Медленно, бесконечно медленно тащимся мы через Волгу.
