Ольга Чехова - Мои часы идут иначе
Станиславский вызволяет Мишу.
Узнав, что я была у Станиславского, Миша падает мне в ноги и клянется, что больше никогда не возьмет в рот ни капли и не будет водить домой «этих девушек».
Две недели спустя ночью он снова приводит домой одну из «этих девушек», а через несколько дней после этого напивается до бесчувствия.
Когда он трезвеет, я с маленькой дочкой покидаю этот дом — навсегда. Я говорю ему, что буду разводиться.
Он идет за мной и снова клянется больше никогда не пить, если я вернусь к нему.
Я не возвращаюсь.
Тем не менее с этого дня он больше не берет в рот ни капли алкоголя и вскоре женится на юной девушке с теннисного корта.
Мы встретимся с ним в Германии. В фильме под моей режиссурой он будет играть одну из главных ролей…
В годы гражданской войны
После расставания с Мишей мне нужно было позаботиться о том, как заработать денег. Я оказываюсь в глубоком материальном и душевном кризисе. Что касается моего финансового положения, то мне помогает мама — против воли отца, — насколько она в состоянии. Но во мне просыпается честолюбие, желание доказать, что я сама сумею найти свое место в жизни. Ежедневно я хожу в контору виноторгового магазина, разбираю там корреспонденцию, одновременно учусь печатать на машинке, стенографии, организации производства, бухгалтерии. По вечерам вырезаю шахматные фигурки и по дешевке отдаю одному постоянному оптовику, а тот в свою очередь перепродает их за приличные суммы. Словом, удерживаюсь на плаву и временами ощущаю даже некое подобие удовлетворения, потому что чувствую, как закаляюсь и становлюсь более приспособленной для будущего, которое готовит для меня еще много сюрпризов.
Министерства переводят из Царского Села в Москву, и наконец приезжают и мои родители. С маленькой Адой я живу у них.
Уже царят хаос и анархия. Голод и холод невообразимые. Чтобы достать пару жалких картофелин, моя сестра и я уезжаем на десять и более километров за город. Чтобы достать кружок замороженного молока, которое может сохранить моей дочке жизнь, мы целый день на ногах, но нам не удается донести его до дома.
Вечером, возвращаясь, мы натыкаемся на грабителей — истощенных и голодных, как и мы сами. Они отбирают у нас молоко. Плача, я рассказываю им о своей дочке. Они пожимают плечами: за огромными сугробами снега прячутся их жены. Теперь они подходят ближе — почти у каждой на руках грудной ребенок.
На следующий день везет больше. После нескольких часов бесплодных поисков один крестьянин дает нам молока и несколько картофелин. Нам удается принести и то и другое. Картофелины превращаются в ледышки. Дома мы их оттаиваем; снимаем кожуру и высушиваем ее, прокручиваем через мясорубку, поджариваем на сковородке — конечно, без масла — и используем полученный порошок вместо кофе. Если только у нас есть дрова. Дело в том, что дрова так же трудно достать, как и пищу. Мы воруем их в лесу, с риском для жизни. Тащим ветви и бревна домой, распиливаем и рубим — всё под покровом темноты и готовые к тому, что соглядатаи или завистливые соседи донесут и нас схватят и арестуют. Однажды нам удается подкупить крестьянина дорогим кольцом с бриллиантами. Ночью он сбрасывает десяток березовых поленьев перед нашим домом и поспешно уезжает, потому что торговать дровами строжайше запрещено. Мы с сестрой тащим тяжелые сырые поленья с улицы на чердак нашего четырехэтажного дома. Пять бревен уже удалось затащить наверх, когда же мы снова спускаемся вниз, двух бревен из оставшихся пяти недостает. Значит, случаем воспользовались либо соседи, либо шпики, либо полицейские. Возможно, они притаились в соседнем парадном, поджидая нас, чтобы арестовать. И мы оставляем лежать три полена. Это означает в три раза меньше дров, меньше водянистого супа и меньше часов тепла. Мы плачем от ярости, но наш страх потерять эту убогую жизнь еще сильнее.
Мы поднимаемся наверх, прокалываем обмороженные волдыри, которые натерли, перенося дрова наверх, и вытаскиваем дюжины заноз. Потом собираемся вокруг нашей маленькой печурки, которую нежно называем «буржуйка».
Мы научились подкладывать совсем маленькие щепочки под пламя, пока лед, влага и сырость, шипя, не начинают испаряться из больших поленьев. Мы машем и дуем до изнеможения, чтобы занялось робкое пламя. Грязные, закопченные и с покрасневшими глазами, мы потом с блаженством пристально смотрим на огонь.
Поленья быстро кончились. Последующие вылазки успеха не приносят. Крестьяне, готовые обменять дрова на украшения, нам тоже не попадаются.
Замерзшие, стоим мы в библиотеке и украдкой разглядываем книги отца.
Маленькая Ада кричит…
В квартире уже несколько дней подряд температура ниже нуля. Отец замечает наши взгляды, обращенные к книгам; они незаменимы для него, они — та защитная стена, за которой он уединяется, чтобы духовно выстоять в этом хаосе.
Маленькая Ада кричит все сильнее…
Отец согласно кивает и показывает на некоторые наименее ценные книги. Мы жжем их. В последующие два года не остается ни одного тома…
Я не могу успокоить Аду. Я слишком истощена и совсем ослабела. Мать вспоминает, что знаменитый певец Шаляпин пользуется неслыханной привилегией: ему позволено держать корову…
Мои родители дружны с Шаляпиным. Я иду к нему. По дороге мне встречается крестьянин с лошадью. Я, пораженная, останавливаюсь, почти уверенная, что у меня галлюцинация; дело в том, что лошади практически исчезли из городского пейзажа: конина стала деликатесом.
Рядом со мной останавливаются другие. В их взглядах алчный блеск; то, что плетется вниз по улице, — бродячий скелет, и ему давно пора на живодерню.
Лошадь грохается. Потребовались секунды: еще задолго до последнего вздоха люди рвут и раздирают в куски тощего одра. Крестьянин кричит и ругается. Двое мужчин бьют его.
Шаляпин сразу дает мне молока, узнав, что маленькая Ада сильно голодает. И добавляет еще твердого, как камень, черного хлеба.
Свершается чудо: я приношу молоко и черный хлеб домой в целости и сохранности.
Дома я основательно пережевываю кусочек за кусочком зачерствелый хлеб и сую разжеванную и смоченную слюной кашицу дочке в рот.
Ада пищит от нетерпения…
1917-й — год, когда ситуация становится благоприятной для революции. В третью военную зиму кризис недоверия царю и политике, определяемой его безответственными советниками, достиг опасной черты. Последствия не замедлили сказаться.
Временное правительство под председательством князя Львова и Милюкова, поддерживаемое буржуазными левыми, потребовало 15 апреля 1917 года отречения царя. Царь и его семья были отправлены в город Екатеринбург.
Временное правительство, признаваемое державами Антанты и США, не в состоянии сдержать революцию, направленную против царя. В мае 1917 года социал-революционер Керенский захватывает власть и терпит поражение из-за требуемого союзниками продолжения войны против Германии и стран Центральной Европы*.
Финляндия, прибалтийские провинции, Украина, Кавказ и Центральная Азия готовятся к выходу из Российской империи. В этой ситуации большевики под руководством вернувшегося в апреле 1917 года из Швейцарии в Россию Ленина захватывают власть в Петрограде (Петербурге) и вслед за тем в Москве. В марте 1918 года большевики заключают со странами Центральной Европы (Германией, Австро-Венгрией и т. д.) мир; они разгоняют Всероссийское Учредительное собрание умеренных социалистических партий и образовывают Российскую Социалистическую Федерацию Советских Республик.
Разражается гражданская война.
Печально известная борьба между красными и белыми — между Красной армией и Белой армией адмирала Колчака — бушует вплоть до 1921 года*. Колчаковские армии стоят в Сибири, на Украине и на Кавказе; в войне против большевиков и сепаратного мира с Германией и Австро-Венгрией Колчака поддерживают США, Англия, Франция и Япония. Адмирал формирует в Сибири гражданское правительство и в ноябре 1918 года назначается Верховным правителем.
От этого политического события зависит дальнейшая судьба моего отца: еще при царе он становится министром путей сообщения и после революции ему ничего не остается, как последовать за Колчаком в Сибирь**. Он забирает с собой мать и маленькую Аду. Там, в Сибири, надеемся мы, в огромной хлебной кладовой России, малышка не будет голодать.
До того как Колчак со своими частями вошел в сибирский город Екатеринбург, большевики в июле 1918 года убили царя и его семью. От одного юного красноармейца, утверждавшего, что он присутствовал при этом, позднее мама узнала подробности.
Семья государя была расстреляна в подвале, самой последней — царица. Над царицей тяготело чувство вины за то, что она наградила наследника престола коварным заболеванием крови, ей приписывали роль в приближении ко двору Распутина (монах-чудотворец был убит еще в 1916 году), ее ненавидели больше, чем царя, и она — в качестве самого строгого наказания — должна была наблюдать, как до нее умирают все остальные.
