Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга
Для наиболее чутких слушателей музыка Шостаковича вызывала и еще одну современную параллель, присутствовавшую и в замысле композитора: жестокое подавление советскими войсками венгерского антикоммунистического восстания в 1956 году. Во второй части Одиннадцатой симфонии Шостакович формально изображал расстрел демонстрации в Петербурге в день «Кровавого воскресенья». Но как вспоминал очевидец, во время первого исполнения симфонии в Ленинграде одна слушательница громко сказала: «Да ведь это же не ружейные залпы, здесь ревут танки и давят людей». Высказанное публично, для тех дней это было смелое заявление, но оно отражало умонастроения ленинградской культурной элиты.
Этот срез ленинградского общества также принял близко к сердцу отображение Шостаковичем в Одиннадцатой симфонии Петербурга как травимого города. Уже во вступлении к первой части явственно улавливалось сходство с настроением некоторых сцен из «Пиковой дамы», самой «петербургской» из опер Чайковского. По общей концепции Одиннадцатую симфонию Шостаковича можно охарактеризовать как «симфонию катастрофы», сходную по своей философии с последними симфониями Чайковского. Это ощущение Петербурга как сцены, предназначенной для грандиозных трагических катаклизмов, сближало Чайковского, Шостаковича, Мандельштама и Ахматову, которая утверждала: «Ленинград вообще необыкновенно приспособлен для катастрофы… Эта холодная река, над которой всегда тяжелые тучи, эти угрожающие закаты, эта оперная страшная луна… Черная вода с желтыми отблесками света… Все страшно. Я не представляю себе, как выглядят катастрофы и беды в Москве: там ведь нет всего этого».
* * *Увы, ко времени написания Одиннадцатой симфонии Шостакович уже хорошо представлял себе, как выглядит катастрофа и в Москве. Именно в Москве, куда он переехал на постоянное жительство весной 1945 года (этот санкционированный сверху переезд был частью общей политики Сталина по культурному обескровливанию Ленинграда), его настигло позорное партийное постановление 1948 года, осуждавшее композиторов «формалистического, антинародного направления», среди них Шостаковича, Прокофьева, Мясковского, Хачатуряна и других. Эта акция, проведенная Ждановым по указанию Сталина, выводила Шостаковича из «генерального направления» советской музыки. При этом опять-таки по воле Сталина Шостаковичу оставили возможность работать в кино, и его музыка сопровождала главные фильмы последних лет сталинской эпохи.
Практически все эти фильмы были произведены в Москве. Прежнее ведущее значение «Ленфильма» в эти годы сошло на нет. Распался и триумфальный дуэт Козинцева и Трауберга. Но Шостакович продолжал сотрудничать с Козинцевым. Их сблизила совместная работа над Шекспиром. Еще в 1941 году Козинцев осуществил в Ленинграде театральную постановку «Короля Лира» с музыкой Шостаковича. Декорации и костюмы выполнил Натан Альтман, у которого юный Козинцев некогда учился живописи.
Этот предвоенный «Король Лир» стал ленинградской сенсацией. Шекспир в России всегда был одним из самых важных авторов. В переломные моменты интерес к нему неизменно возрастал, и постановки его пьес тогда становились политическими «замаскированными» декларациями. Спектакль Козинцева по «Королю Лиру» был скрытым комментарием к безумию сталинских чисток в Ленинграде: в декорациях Альтмана настойчиво фигурировали виселицы со свисающими петлями, устрашающий и понятный многим визуальный намек. Ленинградский культуролог и критик Наум Берковский о постановке Козинцева писал в духе нового эзопова языка, подразумевая ситуацию в измученном террором городе: «Для Шекспира трагичен строй, который не исходит из человеческой личности, не в ней ищет для себя основания и оправдания… общество потеряло общественную мораль, превратилось в случайное сожительство, оно поощряет в людях низменное, низкое, грубое и оставляет без последствий благородные поступки или же карает за них».
В 1954 году Козинцев поставил в бывшем Александринском театре «Гамлета», и вновь Шостакович с Альтманом были в творческой команде. Этот выдающийся спектакль, выпущенный в свет вскоре после смерти Сталина, открыл новую эпоху в советской интерпретации Шекспира и подготовил появление двух фильмов Козинцева – по «Гамлету» (1964) и «Королю Лиру» (1971), ставших «лебединой песней» режиссера и принадлежащих к величайшим достижениям «Ленфильма» второй половины XX века.
Евгений Шварц прозвал Козинцева «помесью мимозы и крапивы» – описание, которое в той же степени можно было отнести к Шостаковичу. Этих двоих сближали воспитанные Петербургом сдержанность и порядочность в приватных отношениях, что отмечал тот же Шварц, характеризуя Козинцева так: «По снобической, аристократической натуре своей, сложившейся в двадцатые годы, он насмешливо-скрытен. Как Шостакович… И строгая опрятность денди приучает их к опрятности, брезгливости душевной».
Козинцев преклонялся перед гением Шостаковича и, будучи сам мастером эзопова языка, тонко улавливал его в произведениях композитора. Прослушав Одиннадцатую симфонию Шостаковича, он понимающе записал в своем дневнике: «Начало устрашило: мороз на площади, и проклятый царизм бьет в маленький барабан. А потом – жестокость, отчаяние, злая, уничтожающая все живое сила, боль, раздирающая душу скорбь и мысль – за что все это?»
Эти же размышления стали лейтмотивом шекспировских фильмов Козинцева, в которых текст трагедии в неортодоксальном переводе Бориса Пастернака звучал как злободневный комментарий. В «Гамлете», выдержанном Козинцевым в строгих черно-белых тонах, через весь фильм проходила визуальная метафора «Эльсинор – тюрьма». «Культ личности» ничтожного узурпатора противопоставлялся гордой независимости Гамлета, которого благородно и порывисто играл любимец публики великий Иннокентий Смоктуновский. Самого Шостаковича, начиная с Пятой симфонии, не раз сравнивали с Гамлетом, в сочинениях его неизменно отмечали черты «гамлетизма». К фильму Козинцева Шостакович написал резкую, суровую и возвышенную музыку, которая и до наших дней остается самой сильной симфонической интерпретацией «Гамлета». Многие критики причисляли эту работу композитора к его лучшим опусам, а Козинцев, отлично понимавший неизмеримую роль музыки Шостаковича в передаче скрытого смысла своего «Гамлета», даже собирался назвать этот фильм «киносимфонией».
Черно-белым (как и «Гамлет»), но еще более жестоким и безнадежным, с некоторыми шокирующе натуралистическими эпизодами «Королем Лиром» Козинцев, умерший в 1973 году, подвел итоги своей жизни и, в известном смысле, итоги определенной эпохи в истории «Ленфильма». Козинцев, как никто другой, олицетворял авангардные корни «Ленфильма», веселую, дерзкую юность этой киностудии, а затем ее «классический» период, когда главным патроном «Ленфильма» был Сталин. Козинцев стал одним из немногих режиссеров-любимцев Сталина, чьи произведения и в постсталинский период вызывали интерес публики и уважение специалистов не только в Советском Союзе, но и на Западе. Его «Гамлет» и «Король Лир» по праву причислены к «золотому фонду» мировой киношекспирианы. Козинцев, честолюбивый и гордый человек, тем не менее трезво отдавал себе отчет в том, что одной из главнейших составляющих этого успеха было восхищение музыкой Шостаковича: «…без нее, как и без переводов Пастернака, я шекспировских картин не смог бы поставить».
И после этого признания Козинцев, словно размышляя вслух, попытался сформулировать, чем же для него, ленинградца нового времени, так необходима оказалась музыка Шостаковича и почему мощные и памятные «ленинградские» фильмы по Шекспиру не состоялись бы без этой музыки: «Что кажется мне в ней главным? Чувство трагизма? Важное качество. Но не только трагизм… Философия, обобщенные мысли о мире? Да, разумеется, как же «Лир» – и без философии… И все-таки другое свойство – главное. Качество, о котором и написать трудно. Добро. Доброта. Милосердие. Однако доброта эта особая. Есть в нашем языке отличное слово: лютый. Нет добра в русском искусстве без лютой ненависти к тому, что унижает человека. В музыке Шостаковича я слышу лютую ненависть к жестокости, культу силы, угнетению правды. Это особая доброта: бесстрашная доброта, грозная доброта».
* * *В конце 40-х – начале 50-х годов Ахматова и Зощенко обитали в Ленинграде как тени в городе теней. Их исключили из Союза писателей, не печатали, и они влачили нищенское существование. Их избегали как прокаженных: завидев Ахматову или Зощенко, многие бывшие друзья переходили на другую сторону улицы. Оба они ожидали с минуты на минуту ареста.
По правдоподобному предположению одного из современников, Сталин оставил Ахматову и Зощенко на свободе затем, чтобы иметь возможность продолжать идеологическую кампанию, связанную с их именами, до бесконечности. Направленное против них партийное постановление 1946 года, после обязательной «проработки» на бесчисленных собраниях по всей стране, было включено в школьные программы, и его – поколение за поколением – вызубривала наизусть советская молодежь. В сознание миллионов советских людей вбивали, что Зощенко – «литературный хулиган», а Ахматова – «не то монахиня, не то блудница», чьи стихотворения порочны и упадочны.
