А. Ветлугин - Авантюристы гражданской войны
В те месяцы головы рубились на всем Северном Кавказе. На Минеральных Водах — в единственном районе, где держались комиссары, утвержденные центром, диктаторствовал Анджиевский[225], которого дни 18–19 октября 1918 г. в ряду мировых палачей поставили впереди Марата, Сен-Жюста[226], Саенко{15}[227]. Двое суток подряд, ночью при свете костров и факелов, одного за другим рубили пятигорских заложников.
Среди тысячной обезумевшей толпы, сопровождавшей казнь улюлюканьем, свистом, возгласами, слетели головы 155 генералов, сенаторов, б. министров, местных домовладельцев. На исходе первого дня из подвала вывели двух — одного худого, седого, согбенного, в золотых очках и френче без погон; неуверенной походкой подошел он к плахе и, дрожа, стал опускаться на колени. Тогда толпа, как один разъяренный зверь, навалилась ближе и кто-то заревел: «Русский! голову ровней, снимай очки…»
Минута — и к плахе направился второй, сумрачный, бледный, смотря прямо в лицо Анджиевскому. Радко-Дмитриев не задрожал и пред топором. Анджиевский показал его голову толпе и громко сказал: «Так будет со всеми империалистами».
Через десять месяцев, в том же самом Пятигорске, военно-полевой суд Добровольческой Армии слушал дело о «рядовом из мещан, католического вероисповедания, 24 лет, Анджиевском». Его поймали в Баку, в тот момент, когда он садился на пароход, отходивший в Энзели. Английская контрразведка выслеживала его в продолжение двух недель. В синих очках, с фальшивой бородой, Анджиевский кутил в шантанах, метал банк в Казино, покупал ковры и валюту, а круг все суживался…
В своем показании Анджиевский утверждал, что был всегда «поклонником Шингарева[228] и народником». На эшафоте силы оставили Анджиевского, и его повесили в полубессознательном состоянии.
II
Сражения — друг с другом, порой с большевиками, порой с добровольцами, — бесконечные взаимные ниспровержения наполняли жизнь кавказских диктаторов.
После сожжения Тройского положение обострилось; стало ясно, что двум главнокомандующим нет места в казачьих областях. Не решаясь вступить в последнюю схватку, пока что они ограничивались бранью по прямому проводу, ходили вокруг да около и накапливали силы…
При всей определенности окружающего и фатальности исхода Автономов сохранил свою гимназическую склонность к фразерству и позированию. Примадонну он одаривал какими-то особенными голубой воды солитерами[229], а сам носил кольцо с трагической надписью «too late[230]», и на столике его салона лежала книга Барбэ д'Оревилльи[231] «О дэндизме». Грабеж свой он яростно утверждал и логически обосновывал.
«Я играю, — гордо заявил он собранной для обложения буржуазии Екатеринодара, — я ставлю голову, вы деньги, дома, может быть, жен. Обе ставки равноценны… Пусть неудачник плачет. Деньги же я люблю за их способность делать человека джентльменом…»
Однажды после кутежа в Кисловодском курзале ресторатор подал намеренно маленький счет. Автономов устроил грандиозный скандал, перебил зеркала, посуду и… заплатил и за съеденное, и за разбитое, и за выпитое.
О большевиках он публично отзывался: «Этой сволочью пушки заряжаю и на порог к себе не пускаю…»
И действительно, во всей свите Автономова не было ни одного большевика. Начальником его штаба отрекомендовывался французский сержант-дезертир, большой коллекционер изящных золотых портсигаров. Летом 1918 г., когда союзники окончательно потеряли голову и запутались в кавказских делах, начальник штаба предложил союзным миссиям «выбить немцев из Ростова и взорвать Владикавказский мост». Англичане заинтересовались и доставили в его распоряжение ящики с оружием и николаевскими деньгами. Мост взорван не был.
На ролях штаб-офицера для поручений крутился иностранец невыясненной национальности, розовощекий, кудрявый, жирный. Он выдавал себя за голландского журналиста, и на умопомрачительном платдейтше[232] повествовал о смерти авиатора Латама, с которым якобы вместе охотился на буйволов. Выходило так, что Латама буйволы не растерзали, а он сам распустил этот слух, желая остаться жить на лоне природы.
При попытке опровержений голландец моментально переводил разговор на попугая, которого он привез в подарок королеве Вильгельмине и который за время переезда научился трехэтажной брани.
«Ио, ио, ам шип им хат ам аллерляй дуп тюгес лерт», — что на его изумительном языке обозначало: «Да, да, на корабле его научили разным глупостям».
Обычно после этого второго рассказа Автономов лениво швырял в голландца подушкой, и он мгновенно умолкал.
Переводчиком при французе и голландце, личным секретарем, министром финансов и комендантом занимаемых местностей являлся кривоногий, злобный американский эмигрант Макс Шнейдер, высланный из Соединенных Штатов за противоестественные наклонности. Он говорил одинаково плохо на всех языках, но тем не менее составлял воззвания к населению и выступал на митингах.
Однажды, в холодную дождливую ночь, Автономов не захотел выйти к вызывавшим его эшелонам и выслал вместо себя Макса, наряженного в черкеску. Обман не удался. Макса узнали, повалили на землю и стали жестоко избивать. Тогда из вагона выскочил Автономов и крикнул:
«Товарищи! Тщетно враги народа пытаются скрыть меня от вас. Я всегда с вами!»
Наутро Макс выместил свои обиды на взятых заложниках: женщины были жестоко высечены в его присутствии; мужчин расстреляли в его отсутствие: он не переносил вида крови и от трупного запаха терял сознание. В Грозном Макс обзавелся молодым персианином и окружил его знаками нежного внимания. Голландец рассказал и персианину о капризе Латама…
Шесть месяцев подряд отряд главковерхов ходил по Северному Кавказу (на Южном шла борьба меж турками и партизанскими частями Бичерахова[233]). И богатейший край обращался в пустыню. На месте вокзалов чернели обгорелые остовы, на железнодорожном полотне буйно росла трава. Шпалы были выворочены и утащены в аулы для подпорки крыш и для избавления от нежелательных броневизитов. Туда, где оставался хоть клочок пути, немедленно являлся чей-нибудь (белый, красный или зеленый) бронепоезд и на десять верст вокруг сносил с лица земли горские поселения. Уходил бронепоезд, и горцы спускались в долину, вырезая людей, сжигая дома…
Как бритвой снесло цветущий город Хасав-Юрт; можно было проехать многие версты по линии Грозный — Гудермес, не найдя следов былого жилья.
И безостановочно, не ослабевая, ни уменьшаясь, в ярости стлался черный едкий дым, окутывая горизонт, скрывая перспективы: горели грозненские промыслы, подожженные чеченским большевиком Гикалло, прятавшимся в неприступном ауле Шатой. В море огня погибали леса, пашни, склады. Население, затравленное, одичавшее, бросившее скарб, растерявшееся меж сотней враждующих сторон, металось с севера на юг, с гор на равнину и всюду наталкивалось на верную гибель.
* * *К осени узел развязался. Сорокин сцепился с Автономовым в мертвой схватке. Ставропольский фельдшер признал Троцкого и, получив из Москвы поддержку офицерами и снарядами, окружил Автономова. И солдаты Автономова, чтоб заслужить себе прощенье, сами повесили поклонника Барбэ д'Оревилльи. Пусть неудачник плачет!
А еще через два месяца в обстоятельствах подобной же традиционной измены в «штаб Духонина[234]» был отправлен и Сорокин: он пал от руки своего помощника, пожелавшего стать главковерхом.
На прощанье Сорокин успел изменить Москве и повесить весь состав терского совнаркома во главе с известным большевиком Рубиным[235]. Теперь они вместе.
Остается немногое. Розовое лицо голландца мелькнуло мне в давке ростовской эвакуации: он что-то делал при союзных миссиях. Примадонна долго вздыхала о понесенных убытках, и ее бедственным положением заинтересовался бесславный потомок золотородящей фамилии.
Шнейдер и начальник штаба еще не вынырнули. Но я нисколько не удивлюсь, если завтра встречу их в вестибюле Ritz Hotel в Лондоне или в содоме Парижской биржевой колоннады. Оба отличались деловыми наклонностями и, образовав необходимый оборотный капитал, безусловно предпочли сказочным заработкам обоюдоострых Диктатур спокойный процент банкира.
Золотое сердце
I
Миссис Шеридан[236] — родная племянница мистера Уинстона Черчилля[237]. В роде Мальборо, из которого вышел этот замечательный во всех отношениях человек, на протяжении столетий жизни на Даунинг-Стрите, столетнего ношения министерских портфелей и цилиндров спикера накапливалась та особая усталость севера, которая влечет англо-саксов в рискованные предприятия и невиданные климаты.
