Петр Вершигора - Люди с чистой совестью
Долго еще рассказывал гуцул о борьбе Довбуша с венгерскими и немецкими панами. О благородном воинстве-дружине Олексы. О любви его к Маричке.
Но подтянулась колонна и, прерывая легенду, которую гуцул мог рассказывать весь день, я спросил его:
- А сможешь, дедуню, провести нас по хребтам до самой Говерлы?
- Нет, не смогу, - вздохнул он. - Нет таких людей сейчас. Забыли дороги. - Затем хитро улыбнулся из-под лохматых бровей. - Не надо идти вам по хребтам. Это дорога вдоль границы. Вам я знаю, куда надо. Надо вперед, в долину Закарпатскую, на поля и виноградники Дунавские. А как Дунаву-реку перейдете, там снова пойдут горы. Только горы те уже не Карпатами звать. То суть - Балканы. То суть - Татры. То суть - Альпы.
- Ого, - сказал Черемушкин. - Это дед политический. А что там, на тех Татрах да Альпах?
- Не знаю, не слыхал, - запрятал улыбку в усах гуцул. - Про горы гуцул знает, про Карпаты, про Татры. А больше - ниц!
Солнце поднялось, и колонну разместили в лесу. Я остался с гуцулом. Теперь уже не он мне, а я ему рассказывал. Он спрашивал меня о сражении на Курской дуге, спрашивал, горы или степи в том далеком краю.
Все, что я рассказывал, он понимал по-своему. Но он хорошо понял, что там шла непрекращающаяся борьба брони и снаряда, борьба свободы с насилием. И хотя мои cлова звучали на мало понятном ему языке, но чувства и мысли у нас были одни.
32
Невдалеке от камня Довбуша разместился штаб. Ковпак на двенадцать часов назначил совещание командиров.
Обсуждался вопрос дальнейшего движения. К концу совещания подошли разведчики. Стало ясно: для того чтобы идти вперед, нужно с боем занять село Поляничка, разбросавшее свои хаты вдоль речушки - притока Прута.
О том, что я был против приграничного варианта, Руднев знал, но все-таки командовать ударной группой он поручил мне. Назвал тоном приказа мою фамилию и молча, испытующе взглянул на меня. Я сразу понял его. Готовясь к бою, долго сидел я над картой 1898 года, изображавшей извилины Карпатских гор. И на корешке карты вывел, так, на всякий случай, может быть потому, что бой предстоял серьезный: "Раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться".
Начав спуск сразу с перевала, мы напоролись на венгерскую заставу...
Пограничный пост приспособили на скорую руку к бою.
- В горах камня много, - доложил Черемушкин, уже давно залегший в ста шагах от венгров.
Одной нашей роты было достаточно, чтобы разогнать венгерскую заставу. К ночи мы вышли на Поляничку. Противника там не оказалось. Село напомнило мне родную Молдавию. Есть там заброшенное в каменном ущелье село Валя Дынка, что означает - глубокая долина. Такие же хаты, прилепившиеся к скалам, такие же извилистые, похожие на овечью тропу улицы, и рослый люд.
- Народ здесь не дюже гостеприимен. Или до смерти чем-то напуган. Не хотят говорить, - докладывали разведчики, побывавшие в крайних хатах.
- А на окнах хат выставлены кувшины с молоком. Кукурузные лепешки и брынза. Непонятно, - говорит Карпенко.
- Что-то здесь не то. Но от гуцулов не добьешься ни слова, подтвердил и Черемушкин.
Осторожно, выдвигая на огороды боковое охранение, колонна двинулась по селу. Миновали церковь и небольшую площадь перед ней. Пересекли овраг и продвинулись почти к самой околице.
Венгры не заставили себя долго ждать. Как только роты авангарда вышли из села в расширявшуюся, почти похожую на горное плато долину, сверху, прямо в лоб нам ударило несколько пулеметов. Сразу за ними, разрезая колонну пополам, бил шестиствольный миномет. Несколько связных, посланных назад к штабу, были убиты. Конник, пытавшийся проскочить этот огненный шквал, возвратился ползком, весь израненный мелкими осколками, лошадь под ним сразу убили наповал.
- Перерезаны, - прохрипел Карпенко, лежавший рядом в канаве.
- Откуда бьет?
- Со всех высот и с церкви.
Это была великолепно организованная засада. Если день захватит нас в этом естественном мешке, ни одному не выбраться из него живым.
- Давай отходить влево, Карпо! - крикнул я на ухо Федору, стараясь перекричать вой и скрежет металла. Он нагнулся ко мне:
- Правильно, командир.
И мы быстро вывели из-под губительного огня третью роту, а за ней и разведку к реке, в сторону от пристрелянной дороги. Но у реки тоже был противник.
- Только один пулемет и несколько автоматчиков, - доложил командир отделения Намалеванный.
- Вперед, хлопцы! - прозвучала команда Карпенко.
Мы сразу смяли вражеский заслон. По пояс в быстром, сбивавшем с ног потоке перебрались на другой берег.
- Пока рассвет не захватит - на гору! - скомандовал я.
- Зацепиться хотя бы за этот пятачок, хлопцы! - передал дальше команду Карпенко. Но это легко сказать - зацепиться. Кровь била в висках, как колокол, пока роты допыхтели до вершины лысого бугра с крохотной рощицей на хохолке. И когда совсем рассвело, я понял, зачем с тех пор, как воюют люди стрелами и копьями, пищалями и автоматами, они карабкаются на вершины. Чтобы удержать за собой превосходство наблюдения!
В селе сновали взад и вперед машины, связисты врага тянули провода. Там шла деловая жизнь войск, готовых к бою.
Уже совсем рассвело, в лесок с другой стороны сползла восьмая рота. Ее послал Руднев на помощь нам. Она не могла ночью пробиться сквозь минометный огонь. Опытный командир Сережа Горланов свернул под гору и, прижимаясь поближе к минометной позиции врага, обогнул село. Он успел обойти смертельную стену огня.
Под горой его хлопцы захватили немецкую штабную публику. Сережа хрипел, докладывая:
- Штаб застукали... Мы к нему по проводам пришли. Финками взяли. Чистые немцы. Видать, нас за мадьяр приняли.
Фашисты были свеженькие, только что прибывшие.
Документы пленных и солдатские книжки убитых не то что удивили, а просто поразили меня.
- Ого, - сказал Миша Тартаковский. - И карта со свежими отметками. Против нас действует тридцать второй эсэсовский полк. А вдоль границы кроме пограничников выставлена фронтом на север, товарищ командир, обратите внимание, венгерская горнострелковая дивизия.
Действительно, бумаги убитого офицера и карта ясно говорили об этом.
Бой шел за селом, откатываясь все дальше. Мы поняли, что Ковпак большую часть колонны отвел назад, на перевал.
О нашем присутствии здесь, на этой высоте, противник, видимо, не знал. Обнаружить себя теперь, с небольшой группой, оторванной от обоза и боеприпасов, было бы безрассудно. Прорываться с горсткой храбрецов еще можно. Тем более, с таким замечательным командиром, как Карпенко. Но у меня было время и поразмыслить. Если прорываться, так к вечеру, решили мы. Но Карпенко думал совсем о другом.
- Подполковник! У тебя есть рация? - спросил он меня неожиданно. Давай, выводи на равнину.
- Ты что, сдурел, что ли?
- Ну, как хочешь. Только потом, чур, не каяться!
Итак, оно прозвучало, это впервые сказанное слово - на равнину! В душе и я согласен с ним. Но "раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться". Тем более, что в моих руках карта положения войск противника да еще трое неопрошенных пленных. Я знаю о враге много, он обо мне - ничего. Но я хочу знать еще больше. С того момента, как ударил по колонне шестиствольный миномет, я все время чувствую себя, как канатоходец, сделавший над пропастью первый шаг по тросу.
Пора заняться пленными.
- Миша! Начал допрос?
- Нет еще.
- Давай, дружок.
- Минутку. Займитесь пока сами, а я кончу с документами.
- Что-нибудь интересное?
- Очень...
Я не придал значения его возгласу.
В последние дни во мне постепенно глохло шестое чувство разведчика - любопытство. Сейчас я был командиром отрезанной группы. Малейшая оплошность - и моя группа ляжет костьми на этой несуразной голой высотке, на макушке которой только пучок хилых "смерек" скрывает нас от глаз врага.
Пленные, опять пленные... Приволок их командир восьмой Сережа Горланов на мою голову.
И вдруг, приглядываясь к ним издали, я заметил в группе опустивших головы немцев солотвинского гестаповца, сбежавшего от нас на Манявской горе.
- Ох, черная и самая неблагодарная работа разведчиков: мы чернорабочие войны, - ворчал я про себя несколько минут назад, не зная, с кого начать допрос. Но сейчас я думал совсем другое. Ради таких минут стоит и покопаться со всякой мразью.
- Гора с горой не сходится... - начал я допрос.
- К сожалению, да, - отвечал по-немецки "мой" гестаповец.
Повозившись с ним и с другими фашистами полчаса, я убедился, что эта птица много знает, но говорить ничего не хочет. "Толметчер", а попросту переводчик - пулеметчик восьмой - Козубенко, изучал немецкий во время пребывания в лагере военнопленных. От его "перевода" мне захотелось спать. Я пошел к Мише Тартаковскому. Он лежал неподалеку на животе, подстелив под себя несколько еловых веток, и копался в штабных документах тридцать второго полка. Наиболее ценные были отсортированы, и беглым переводом их он как раз занимался. Я прилег рядом.
