Петр Вершигора - Рейд на Сан и Вислу

Рейд на Сан и Вислу

Киев. Конец 1943 года. На улицах древнего города, месяц назад освобожденного от оккупантов, — рвы и ходы сообщения. Приземистые доты, словно черепахи, застыли на перекрестках улиц. На обрывистом высоком берегу Днепра, изрытом пещерами, — бронеколпаки. Разрушенный, исковерканный Крещатик, слепые глазницы домов на Красноармейской, Пушкинской, Прорезной, а над Липками — настороженная, мертвая тишина…

Не дымят фабричные трубы, еще мало пешеходов, жители ютятся в подвалах. Окна в нетопленных квартирах покрыты матовой изморозью.

Украинский штаб партизанского движения расположился на улице Ворошилова, в домах номер 18 и 20. К первому зданию прирос куполообразный цементный дот. Он совсем не нужен партизанскому штабу, и вот–вот его сковырнут с тротуара. Во время оккупации в доме номер 18 размещалась какая–то немецкая комендатура, а может, зондеркоманда, полицейский постерунок или черт его знает что еще… Фашистские оккупанты и их прислужники, дрожа за свою шкуру, громоздили такие убежища по всему Киеву, по всей Украине, по всей Европе: бункера, бронеколпаки, дзоты, доты. Не помогло!..

Я не был в Киеве давно. С улицы Фирдоуси, где помещался городской военкомат, начался мой солдатский путь. Утром двенадцатого июля сорок первого года тысячи киевлян с котомками за плечами — мобилизованные солдаты и офицеры запаса, добровольцы ополчения — двинулись пешком на Полтаву. Через час колонна переходила уже днепровский мост. Словно комары–толкунцы, выскакивая из синей тучи, закрывшей полнеба, сновали над нами «юнкерсы» и «хейнкели». Один за другим они устремлялись вниз, к узенькой линейке моста, перечеркивающей извилистую ленту Днепра. Было страшно. Мы казались сами себе маленькими и беззащитными — одни между ощерившимся небом и водой Днепра… Правда, высокий, правый берег реки огрызался зенитным перестуком, из облаков время от времени выскакивали юркие звездокрылые истребители, но бомбы, несмотря на это, сыпались, сыпались, и — ни одна не попадала в цель.

Тогда это казалось чудом. Мы были не шибко грамотными в военных делах и не подозревали, как много металла, взрывчатки, бензина, нефти, пороха тратится впустую на войне. Никто из нас не знал, сколько артиллерийских снарядов нужно потратить на то, чтобы поразить стрелковый окоп или полевой дзот, и какое количество самолето–вылетов необходимо для разрушения моста через такую реку, как Днепр.

С той поры много пришлось пережить. За два с лишним года войны наша непонятливость постепенно исчезла, шлифуясь наждаком солдатского опыта. Даже самый злой дух войны — случай находил теперь оправдание и объяснение.

И вот, в декабре сорок третьего, мы снова идем пешком с Дарницкого вокзала через днепровский мост. Конечно, это уже не то сооружение, которое бомбили на моих глазах десятки «юнкерсов», прикрытых «мессерами». Тот мост давно взорван, и только буруны днепровской мутной воды указывают, где были его опоры. Мы бредем по фронтовому мосту, наспех наведенному саперами Первого Украинского фронта. Узкий, комбинированный из свай и понтонов, с настилом у самой воды, он все же способен перебросить на западный берег войска, танки, артиллерию — все, что в первую очередь требует прожорливая утроба войны.

Спешат люди на запад. Военные и гражданские, мужчины и женщины, старики и дети. Мы проходим по улицам освобожденного Киева, полной грудью вдыхая родной воздух, и не замечаем, что господствующий запах — это еще запах гари, что преобладающий цвет — это цвет солдатской шинели, а главное чувство — стремление на фронт. Город неузнаваем. Он разбит, разрушен, полусожжен. И все же это наш Киев. К нему вернулась душа, вернулся хозяин — советский человек, хотя где–то в закоулках еще и заметны остатки того двухлетнего, непонятного, чуждого нам города, который вынужден был строить на своих улицах доты, задраивать наглухо окна и двери на ночь, скрываться от глаз патриотов, подпольщиков, партизан. Два с половиной года воюет страна. Почти столько же вместе со всей Родиной воюю и я: сначала незадачливый интендант, затем один из тех, кто сдерживал врага на Каневских подступах к родному Киеву, потом работник политотдела сороковой армии под Курском и вот уже полтора года — разведчик–партизан, заместитель легендарного Ковпака.

После Карпатского рейда я более месяца провел на Большой земле и теперь вновь откомандирован из Москвы в Украинский штаб партизанского движения, к генералу Строкачу — лицу, известному всем партизанам от Крыма до Припяти, от Брянских и Хинельских лесов до Кавказа и Волги… А до каких краев на запад распространяется его власть, мне пока не известно…

— Летом, во время битвы на Курской дуге, далеко было и до Карпат, — говорит мой спутник Иван Намалеванный, с которым мы вместе ночевали в Нежине. — А сейчас, мабуть, пойдем и дальше. На Татры, на Вислу… Га?..

— Чего прежде времени загадывать! Не спросив броду, не суйся в воду…

— Глянул я на карту… Все горы да горы… Самая партизанская стихия… Вон какой славы добыл наш дед на Карпатах! Гремит кругом.

Намалеванный не участвовал в Карпатском рейде. Он пролежал в госпитале все лето и не знает еще, во что обошлась нам эта слава…

Полтора месяца пребывания на Большой земле не прошли для меня даром. Повидал могучий наш тыл, резервы, потоки техники, устремляющиеся на фронт, прочел кое–что, подзубрил Боевой устав пехоты. И, главное, много думал. Так ли мы воевали? Воевали на совесть. А ошибки? Промахи, недочеты?.. Конечно, и это есть. Но главное сделано: нанесен удар по нефтяным промыслам, проведена разведка юго–западных границ. «А слава, ну что ж слава… Это, так сказать, надстройка. Будет сделано дело, будет и слава, — мысленно полемизирую с Намалеванным. — Тем более, что впереди дел на всех хватит. И перед новыми делами, возможно, померкнет то, чего мы достигли минувшим летом, выйдя на горку, откуда один петух на три государства поет: Румынию, Венгрию и СССР».

Так думается мне, а соскучившийся по отряду Иван Намалеванный, словно угадывая мои мысли, подхватывает:

— А теперь вон куда Ватутин и Конев махнули! За Днепр! Скоро на Карпатах фронт пройдет. И нам, боевой разведке, не положено на старых местах топтаться. Так, что ли? — И он заглядывает мне в глаза.

Конечно, так. Но помалкиваю, смиряя разгулявшуюся фантазию.

После Карпатского рейда, из которого мне пришлось выводить значительную часть соединения Ковпака — Руднева, в штабе, видимо, решили дать мне самостоятельное командование. Об этом генерал Строкач поговаривал еще в Харькове. Поэтому проявлять болтливость в разговорах вроде не положено. Слишком ретивый на разговоры командир — это уже полкомандира.