Основание современных государств - Ричард Франклин Бенсел
В качестве побочного шага все элементы, которые в противном случае поставили бы дилемму перед демократическим основанием, уже являются устоявшимися фактами: (1) личность народа и того, кто уполномочен представлять его волю; (2) личность лидера, уполномоченного распознавать предложения и выносить их на учредительное собрание; (3) правила, по которым лидер выбирается, а члены собрания признаются представителями народа. По сути, законодательное собрание, которое принимает решение об учреждении, является почти ритуальной формальностью, поскольку все эти элементы уже были прописаны в исторической судьбе народа (в интерпретации и представлении революционной элиты). Таким образом, нет никакой «ловкости рук», с помощью которой разрешается дилемма открытия, поскольку дилемма открытия никогда не существовала.
Все современные государства воплощают в себе мифы, fiкции и абстракции, обеспечивающие массовую поддержку суверенного права государства на власть. При всей своей символической незаменимости эти fiкции основаны на метафизических предположениях, которые не могут быть сконструированы или соотнесены с эмпирическими реалиями. Эти предположения формируют и определяют представление о народной воле. Таким образом, все современные государства утверждают, что их суверенитет опирается на основополагающее народное согласие — согласие, овеянное мифом и fiction.
Каждое основание уникально в том смысле, что вера в мифы, связанные с конкретным основанием (скажем, Соединенных Штатов), означает отрицание веры в другие. В некоторых случаях мы можем терпимо и даже с уважением относиться к абстракциям, лежащим в основе суверенитета другого государства. Степень такой терпимости может быть обусловлена, например, их конкретными социальными и политическими результатами (например, стабильной политикой).
Основание английского государства, например, безвозвратно окутано туманом истории. Первоначальный народ идентифицируется как англосаксы, и нам говорят, что их политические убеждения и практика были предшественниками «прав англичан». Но когда именно англосаксы стали «английским» народом, остается неясным. Одни считают, что они уже были «англичанами», когда пересекли Северное море и вторглись на Британские острова. Другие утверждают, что англичанами они стали после переселения, особенно в результате взаимодействия с коренными жителями Британии. Так или иначе, именно в рамках формирующейся английской идентичности возникли права англичан. Таким образом, мифы и абстракции, лежащие в основе этой окутанной пеленой истории, дают древнеанглийской конституции две из трех ног: народ и трансцендентную социальную цель. Последняя нога — рождение английского государства — была создана появлением первого английского короля, который управлял подавляющим большинством, если не всем, английским народом. Но английский народ не спешил однозначно идентифицировать себя в качестве такового, а претенденты на титул первого короля Англии столь же не спешили называть управляемое ими королевство «Англией». Это не создает особых проблем для основания, которое, в отличие от других, изученных нами, трактует слияние народа, государства и трансцендентной социальной цели как процесс взаимодополняющего созидания.
В истинно вигской традиции права англичан одновременно переосмысливаются и раскрываются в меняющихся исторических отношениях между народом и государством. Сила английского государства в том, что его мифы окутаны туманом истории, и этот туман позволяет творчески их представить (даже если историки спорят о деталях). Слабость заключается в том, что эти же убеждения не охватывают ни ирландцев (которые уехали после Первой мировой войны), ни шотландцев (которые раздумывают над тем, чтобы уехать, пока пишется эта книга).
Американская революция, напротив, ожидала (и скорее героически надеялась), что дизайн нового национального государства породит соответствующую политическую идентичность. Изначально колонисты приняли английскую идентичность, которая, по их мнению, давала им все права англичан в обмен на лояльность короне. В начале политического кризиса, который в конечном итоге привел к Американской революции, колониальная элита, по сути, создавала более сложные английские абстракции, чем их коллеги в родной стране. Когда им было сказано, что они не вписываются в рамки древней английской конституции, американская революционная элита была вынуждена создать для колонистов другую идентичность, которая бы опиралась на привычные права англичан, которые они считали своим правом по рождению. В результате получился гибрид основания, который, с одной стороны, риторически провозглашал «все люди созданы равными», а с другой — воплощал английские традиции и обычаи в прагматическом оформлении нового государства. В результате получилась гибридная основа, которая, с одной стороны, риторически провозглашала, что «все люди созданы равными», а с другой — воплощала английские традиции и обычаи в прагматическом оформлении своих институтов. Американское основание в некотором смысле принципиально непоследовательно. Его долговечность, возможно, объясняется в первую очередь удачным географическим контекстом — достаточным давлением со стороны конкурирующих государств на международной арене, чтобы побудить тринадцать штатов к объединению, но не настолько, чтобы их конструкция, созданная из подручных средств, рухнула при столкновении с трудностями.
В том, какую форму принимает национальная идентичность после основания, всегда есть что-то условное: отчасти это зависит от того, какие политические институты будут созданы, от того, как будет представлена трансцендентная социальная цель, а от того, какие политические практики будут сформированы после того, как государство и его отношения с народом начнут функционировать. Французская революция исходила из того, что права человека являются естественными (как и англичане), но при этом универсальными (в отличие от англичан). Французская революционная элита также предполагала, что природные добродетели народа будут высвобождены благодаря правильному устройству политических институтов — как и американцы, хотя американцы были гораздо более прагматичными в плане опыта, чем французы.
Большевики подхватили французское представление об обязанности революционной элиты выступать в качестве выразителя народной воли, а также трактовали естественную идентичность народа как продукт траектории истории. Однако большевистская концепция пролетарской революции была в гораздо большей степени ориентирована на правильное экономическое устройство отношений между государством и обществом, чем на правильное устройство политических институтов как выражение (для французов) общей воли. Хотя нацисты заимствовали у французов гораздо меньше, чем большевики, они тоже рассматривали идентичность и судьбу немецкого народа как нечто само собой разумеющееся (вне истории) и полагали, что и идентичность, и судьба будут реализованы через правильное построение политических институтов (соединение фюрера с волей народа). Шиитские революционеры также рассматривали идентичность как fixed, но для них воля народа была доктринально определена (как добровольное согласие набожных людей с волей Бога). Но во всех трех этих недемократических основах сохраняется выраженное в разной форме представление о том, что устройство политических институтов способствует (а может быть, и
