А. Фурсов - De Secreto / О Секрете
В 1983 г. Александр Исаевич дал интервью корреспонденту газеты «Таймс», которое закончил словами: «Пришло время ограничивать самих себя в потребностях, учиться жертвовать собою для спасения родины и всего общества»[246]. Учиться? Но у кого? Конечно, у того, кто ради идеи, ради правды готов пожертвовать не только собою, но и своими детьми.
Но вот мы листаем воспоминания Александра Исаевича и читаем о том, как он проводил часть лета 1969 г. на берегу Пинеги вместе с одной из своих помощниц, ставшей позднее его женой, “Алей”, Натальей Дмитриевной Светловой. Здесь они обсуждали идею издания свободного от цензуры журнала. Полагая, что журнал следует издавать в СССР, а он как редактор «может быть здесь, а может быть и там», т. е. за границей, А.И. Солженицын пишет: «Аля считала, что надо на родине жить и умереть при любом обороте событий, а я, по-лагерному: нехай умирает, кто дурней»[247].
Если бы эти слова Александра Исаевича передал кто-нибудь из его противников, их можно было бы поставить под сомнение как клевету. Если бы эти слова нашли отражение в воспоминаниях его нейтральных современников, можно было бы усомниться в их точности. Но приведённые слова содержатся в воспоминаниях самого А.И. Солженицына, переизданных трижды.
«Нехай умирает, кто дурней” — это значит, по мнению нашего праведника, ради идеи на костёр идут только дураки. И это говорил человек, призывающий к самопожертвованию? Достаточно одной этой фразы, чтобы понять истинную цену его призывов.
Вот его настоящее лицо: “нехай умирает, кто дурней”.
Значит, всё, что говорилось им о готовности к самопожертвованию, — это ложь.
Приводя слова А.И. Солженицына из «Телёнка» «мои навыки каторжанские, лагерные», В.Я. Лакшин писал: «Эти навыки, объясняет его книга, суть: если чувствуешь опасность — опережать удар, никого не жалеть, легко лгать и выворачиваться, раскидывать “чернуху”»[248]. И далее В.Я. Лакшин делал заключение о том, что прошедший лагерную школу автор предстает со страниц своих воспоминаний не в образе безобидного «телка», а в виде «лагерного волка»[249].
Среди поклонников А.И. Солженицына могут найтись те, кто скажет: «Пусть он не был великим писателем, пусть порою он был бестактным и даже жестоким, пусть ему приходилось маневрировать и идти на компромиссы, зато он не побоялся рассказать правду о том обществе, в котором жил».
Ну, что же, давайте посмотрим, что такое солженицынская правда.
«Жить не по лжи»
Читатели «Архипелага», наверное, знают фотографию А.И. Солженицына в одежде зэка с номерами на шапке, куртке и брюках: сутулая фигура, голова, вобранная в плечи, угрюмое лицо. Известна и другое его фотографическое изображение в подобной же одежде с разведёнными в сторону руками: он в лагере во время обыска.
Когда я впервые увидел эти снимки, был поражён: неужели в особых лагерях не только фотографировали заключённых, но и выдавали им фотографии при освобождении?
Оказывается, снимки были сделаны позднее, уже в ссылке. А.И. Солженицын просто позировал перед объективом[250].
Играл и позировал он не только перед фотообъективом и телекамерами. Открываем его воспоминания и читаем: «Моя жизнь в Рязани идёт во всём… по-старому (в лагерной телогрейке иду с утра колоть дрова…)»[251]. Можно было бы допустить, что Александр Исаевич привёз из Казахстана «лагерную телогрейку» и сохранил её как реликвию. Но присмотритесь к его фотографии 1954 г. Неужели этот интеллигентный мужчина в выглаженной рубашке, с галстуком и в шляпе летом 1956 г. через полстраны вёз изношенную «лагерную телогрейку» потому, что не желал её выбрасывать и собирался носить дальше?
Можно было бы допустить, что перед нами авторская фантазия, если бы не воспоминания Г.П. Вишневской. Описывая, как осенью 1969 г. А.И. Солженицын поселился у них на даче, она отмечает: «В шесть часов утра приехал Александр Исаевич, оставил свои вещи, а сам уехал в Москву поездом… Заходим в дом, и я хозяйским глазом вижу, что ничего не изменилось, никакого нового имущества нет. Лишь на кровати в спальне узел какой-то лежит… Что же за узел такой? Оказывается, это старый чёрный ватник, стёганый, как лагерный, до дыр заношенный. Им обернута тощая подушка в залатанной наволочке, причём видно, что заплаты поставлены мужской рукой, так же, как и на ватнике, такими же большими стежками… Всё это аккуратно связано веревочкой, и на ней висит алюминиевый мятый чайник. Вот это да. Будто бы человек из концентрационного лагеря только что явился и опять туда же собирается. У меня внутри точно ножом полоснуло»[252].
Неужели Александр Исаевич собирался ходить в «до дыр заношенном ватнике» в Жуковке, в элитном, закрытом для обычных людей посёлке, в котором жили правительственные чиновники и представители высшего слоя столичной интеллигенции?
А в том, что Александр Исаевич был способен на это, мы можем убедиться, читая его воспоминания. В декабре 1962 г. он, простой рязанский учитель, начинающий автор, по вызову ЦК на обкомовской машине едет в Москву на встречу руководителей партии и правительства с деятелями культуры: «Я, — пишет Александр Исаевич, — нарочно поехал в своём школьном костюме, купленном в “Рабочей одежде”. В чиненных-перечиненных ботинках с латками из красной кожи по чёрной, и сильно нестриженный… Таким зачуханным провинциалом я привезён был во мраморно-шёлковый Дворец Встреч… В раздевалке ливрейные молодцы приняли моё тёртое унылое длинное провинциальное пальто»[253].
Видимо, «в чиненных-перечиненных ботинках с латками» он появлялся и в других местах, свидетельством чего может служить разговор Натальи Алексеевны с К.И. Чуковским 19 июля 1966 г. Передавая её слова о своём муже, Корней Иванович записал: «Говорю ему: тебе нужны ботинки. А он: ещё не прошло десяти лет, как я купил эти»[254].
Подобным же образом Александр Исаевич любил показаться и на рязанских улицах. «Когда Солженицын приезжал в Рязань из Давыдова, — вспоминала А.М. Гарасева, — у него был вид старого колхозника из глухой деревни: куртка-стеганка (видимо, обыкновенный ватник, который называли фуфайкой или телогрейкой. — А.О.), шапка с ушами, и весь он выглядел каким-то усталым и измученным»[255].
В таком виде застал его бывший генерал П.Г. Григоренко, побывавший у него зимой 1968–1969 гг. в Давыдове: на плечах «фуфайка», на ногах «огромные зэковские бахилы»[256]. Весьма скромным был и ужин: «по кусочку свиного сала, чёрный хлеб, луковица, перловая каша-концентрат», «флакон из-под духов, в нём на 1/3 спирт», завтрак: «картофель», «снова по кусочку сала, луковица, соль, растительное масло», «снова накапали в рюмки спирта»[257].
Образ неприхотливого, бедствующего писателя А.И. Солженицын начал внедрять в сознание окружающих, как только стал выходить в люди. Рассказывая о своём первом появлении в редакции «Нового мира», он пишет: “Расспрашивали о моей жизни, прошлой и настоящей, и все смущённо смолкли, когда я бодро ответил, что зарабатываю преподаванием шестьдесят рублей в месяц, и мне этого хватает»[258]. В те годы за 60 руб. в месяц один человек прожить мог, но очень скромно. Чтобы это было понятнее, приведу следующий факт. Тогда в высших учебных заведениях студент получал стипендию только в том случае, если доход семьи составлял менее 100 руб. в месяц на человека.
Можно представить, как смотрели на Александра Исаевича сотрудники редакции «Нового мира». «Все были в восторге от того, — вспоминает В.И. Войнович, — как он пишет, как держится и что говорит. Говорит, например, что писатель должен жить скромно, одеваться просто, ездить в общем вагоне и покупать яйца обыкновенные по девяносто копеек, а не диетические по рублю тридцать»[259].
Эти обыкновенные яйца по девяносто копеек нашли отражение и в воспоминаниях самого А.И. Солженицына. Рассказывая, как однажды в 1967 г. он возвращался из Москвы в Борзовку, Александр Исаевич пишет: «Это было 8 июня, на Киевском, вокзале, за несколько минут до отхода электрички на Наро-Фоминск, с продуктовыми сумками в двух руках, шестью десятками дешёвых яиц»[260]. Видимо, этот эпизод нашёл отражение в дневнике А.И. Кондратовича. 16 июня 1967 г. после одной из встреч с А.И. Солженицыным он записал: «Живёт стеснённо. Уезжал в прошлый раз в Рязань. “Шесть десятков яиц увёз» — сказал мне. “А разве в Рязани нет их?” — “По девяносто копеек нет. Есть по рублю сорок. А на шесть десятков разница уже почти целый проездной билет”»[261]. Подсчитать разницу нетрудно. Три рубля.
