А. Фурсов - De Secreto / О Секрете
Характеризуя свое «распрямление» и имея в виду 1965 г., А.И. Солженицын подчеркивал: «Я подхожу к невиданной грани: не нуждаться больше лицемерить, никогда и ни перед кем»[228]. Так написано в его воспоминаниях «Бодался телёнок с дубом» на с. 96. А на с. 107 мы читаем следующие слова Александра Исаевича, сказанные им в беседе с А.Т. Твардовским: «Я по-прежнему с полной симпатией слежу за позицией и деятельностью журнала… (Здесь натяжка конечно)»[229]. Натяжка в данном случае — это и есть лицемерие.
Упрекая, а порою и открыто осуждая тех, кто отрекался и каялся под давлением власти, А.И. Солженицын забывает, что он тоже не избежал этого греха. Вспомним его обращение осенью 1965 г. к П.Н. Демичеву[230]. А письмо к Л.И. Брежневу от 25 июля 1966 г.?[231] Каким былинным героем-копьеборцем изображает себя Александр Исаевич на заседании Секретариата Союза писателей 22 сентября 1967 г. при обсуждении «Ракового корпуса»: один против всех. Но ведь и там он отрекался от самого себя, «охаивал» «себя прежнего»[232].
Широко распространено мнение, будто бы, оказавшись за границей, А.И. Солженицын, не считаясь с возможными последствиями, разразился критикой недостатков западного общества. Но так ли уж Александр Исаевич был безразличен к западному общественному мнению?
Вспомним «Письмо к вождям», которое он в зависимости от обстоятельств переписывал несколько раз. Сидя на подмосковной даче, можно было сравнивать американский Сенат с «балаганом», а западную музыку характеризовать как «обезьянью». Но разве можно было позволить такое даже в Цюрихе? Прошло немного времени, и он, едва не ставший почётным гражданином Соединённых Штатов Америки, был приглашён выступать в том самом Сенате, который ещё совсем недавно называл «балаганом». Может быть, он отказался от приглашения, не желая быть шутом на балаганной сцене? Ничего подобного. Принял с радостью. Где же здесь принципиальность и последовательность?
И вовсе не критиковал он Запад. Он обвинял его в отсутствии воли. Он обвинял его в стремлении к разрядке. Он пытался растормошить западного зверя и натравить его на собственную страну.
Разве не в угоду Западу он переделывал «Август»? Разве не в угоду Западу он перелицевал «Круг»? Разве не в угоду Западу он переработал «Архипелаг»? Да что там «Архипелаг», переписывал собственную биографию.
А как он вёл себя, вернувшись в Россию? Сразу же, скажут его поклонники, возвысил свой голос против разрушительных ельцинских реформ? Возвысил, но поначалу обрушил свой гнев не на президента, а на Е.Т. Гайдара и его команду и назвал Ельцина своим именем только тогда, когда тот сошёл со сцены.
Зато, говорят его поклонники, он отказался от пожалованного ему Б.Н. Ельциным ордена. Отказался. Но когда? После дефолта 1998 г., за год до ухода Б.Н. Ельцина с политической сцены. Отказался. Но как? Заявил, что не может принять его из рук нынешнего президента, однако готов принять его потом. А что, потом это будет не ельцинский орден?
И если наш праведник такой принципиальный, как же он мог получить из рук этого же «преступного режима» дачный участок в четыре гектара на окраине столицы, причём не где-нибудь, а «в номенклатурном лесу среди нынешних вождей», т. е. среди вождей всё того же «преступного режима»[233]. Почему же получить из преступных рук орден нельзя, а участок можно? Почему получить орден из рук преступников нельзя, а жить бок о бок с ними на заповедной земле можно?
Какую же нужно иметь совесть, чтобы после всего этого говорить о «чистоте имени»?
В «Телёнке» рассказывается, как его помощница Е.Д. Воронянская не исполнила требование уничтожить имевшийся у неё экземпляр «Архипелага», как, оказавшись летом 1973 г. в КГБ, дала откровенные показания и как вскоре после этого, видимо, терзаемая раскаянием, покончила с собой. Как же реагировал на это Александр Исаевич? Вот свидетельство В.Е. Максимова: «Реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: "Она обманула меня — она наказана''»[234].
Жестокость приведенных слов поразительна, особенно если учесть, что человек сам наказал себя смертью за проявленную слабость и наказал не в последнюю очередь потому, что не мог после этого спокойно глядеть в глаза своему кумиру. «Я, — отмечал по этому поводу В.Е. Максимов, — прожил жизнь, какую врагу не пожелаю, но нигде, даже на самом дне общества, ни от кого, даже от самого падшего, я в схожих ситуациях такого не слыхивал»[235].
При чтении «Телёнка» нельзя не обратить внимание на противостояние автора с А.Т. Твардовским. Объясняя его, А.И. Солженицын пишет: «Советский редактор и русский прозаик, мы не могли дальше прилегать локтями, потому что круто и необратимо разбежались наши литературы»[236]. И далее: «Расхождение наше было расхождением литературы русской и литературы советской, а вовсе не личное»[237].
Можно по-разному относиться к А.Т. Твардовскому и как к поэту, и как главному редактору «Нового мира», и как к человеку, но бесспорно одно: он не сделал А.И. Солженицыну ничего плохого и по-своему всячески старался ему помогать, причём порою рискуя не только своей карьерой, но и журналом.
Поэтому можно понять Александра Исаевича, когда он, несмотря на различия в их взглядах, называл А.Т. Твардовского своим «литературным отцом»[238] и подписал ему свою телеграмму по случаю 60-летия словами: «неизменно нежно любящий Вас, благодарный Вам Солженицын»[239].
Уже, казалось бы, одно это должно было удержать Александра Исаевича от тех оскорбительных выпадов, которые были допущены им в «Телёнке» в отношении своего «литературного отца». Не удержался. Вот только два примера.
Осенью 1965 г. А.Т. Твардовский посетил Париж, где ему был задан вопрос о творческих планах А.И. Солженицына, на который Александр Трифонович якобы ответил, что чрезвычайная скромность писателя и его монашеское поведение не позволяют ему говорить о его творческих планах, но он уверен, что из-под его пера ещё выйдет много прекрасных страниц. Как расценил этот явно дипломатичный ответ Александр Исаевич: «Я от солёной воды во рту не мог крикнуть о помощи — и он меня тем же багром помогал утолкнуть под воду»[240].
Мы знаем, что тогда, осенью 1965 г., никто багром его под воду не «уталкивал» и вся истерия по поводу возможного ареста была делом его собственных рук. Мы ведь помним, как именно в это время «уталкиваемый под воду» писатель, с минуты на минуту ожидавший ареста, спокойно ходил в ЦК и «нагло» требовал там не просто квартиру, а квартиру с московской пропиской.
Для чего же тогда ему понадобился этот багор? Неужели для того, чтобы продемонстрировать свою неизменную и нежную любовь к своему литературному отцу? Неужели для того, чтобы показать, насколько он ему благодарен?
Весной 1967 г. А.Т. Твардовский побывал в Италии и там на вопрос: действительно ли у А.И. Солженицына есть произведения, которые он опасается вынуть из стола, ответил: «В стол я к нему не лазил», но «вообще с ним всё в порядке», «он окончил 1-ю часть новой большой вещи», которую «хорошо приняли московские писатели»[241]. Ответ тоже дипломатичный. Как же на него отреагировал А.И. Солженицын? Вот его слова: «Сам в эти месяцы душимый, — он помогал и меня душить»[242].
Как же можно было испытывать благодарность и нежность к человеку, который помогал другим тебя душить? Значит, лгал, когда писал о неизменной нежности, значит, лгал, когда уверял в благодарности.
Александр Исаевич неоднократно подчеркивал, что ради идеи он готов идти на любые жертвы, даже на смерть. Так, в 1967 г. в своём «Письме к съезду» он заявил: «Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть»[243]. Через шесть лет летом 1973 г. в «Письме вождям» А.И. Солженицын повторил ту же самую мысль: «Я, кажется, доказал многими своими шагами, что не дорожу материальными благами и готов пожертвовать жизнью. Для вас такой тип жизнеощущения необычен — но вот вы наблюдаете его»[244].
В 1974 г., вспоминания события, предшествовавшие появлению «Архипелага», А.И. Солженицын утверждал, что на тот случай, если бы встал вопрос: жизнь детей или издание «Архипелага», им и его женой было принято «сверхчеловеческое» решение — «наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остановим ни за что»[245].
Поразительная самоотверженность. Пожертвовать близким тебе человеком труднее, чем пожертвовать собой. Многие ли способны на это?
