А. Фурсов - De Secreto / О Секрете
А как А.И. Солженицын характеризует себя в «Архипелаге»: «вполне подготовленный палач», «может быть у Берии я вырос бы как раз на месте», «да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они»[209]. Невероятно. Это значит, что по своим личным качествам автор «Архипелага» вполне мог быть не только арестантом, но и тюремщиком. И не простым тюремщиком, а «палачом». Да, что там мог быть. Разве, признавая свою командирскую жестокость, это он сказал не о себе: «В переизбытке власти я был убийца и насильник»[210]?
Не всякий может написать такое. И не только из-за отсутствия смелости, но и из-за отсутствия оснований для подобной откровенности.
Что же толкнуло А.И. Солженицына на такой шаг? Этот вопрос давно занимает его современников. И на него уже дан ответ — опасения, что подобные разоблачения могут быть сделаны другими. Это, как кто-то очень удачно выразился, опережающая откровенность. После подобных откровений любое разоблачение может быть парировано утверждением: он ведь всё осознал, сам себя осудил и исправился.
Осознал ли? Исправился ли?
Неужели «вполне подготовленный палач», пройдя лагеря, мог стать человеком? Ведь он сам пишет, что в ГУЛАГе существовали звериные законы («хоть ты рядом и околей — мне всё равно» и «подохни ты сегодня, а завтра я»)[211]. Как же такие законы могли из палачей делать людей? И как можно говорить об исправлении, если Александр Исаевич так писал о себе: «Жизнь научила меня плохому, и плохому я верю сильнее» и с иронией характеризовал себя как «безнадёжно испорченного ГУЛагом зэка»[212].
Но допустим, что первые шевеления добра он испытал только на тюремной соломке, что только за колючей проволокой, пройдя все круги ада, стал настоящим человеком, готовым к бескомпромиссной борьбе с ненавистным ему советским режимом.
Но вот он встречает в ссылке Георгия Степановича Митровича. “Отбывший на Колыме десятку…, уже пожилой больной серб, неуёмно боролся за местную справедливость в Кок-Терке”[213]. Как же смотрел на эту борьбу закалившийся в лагерях А.И. Солженицын? Послушаем его самого: “Однако — я нисколько ему не помогал… Я таил свою задачу, я писал и писал, я берёг себя для другой борьбы позднейшей”[214]. И далее Александр Исаевич задается вопросом: «Но… права ли? Нужна ли такая борьба Митровича. Ведь бой его был заведомо безнадёжен». Правда, при этом А.И. Солженицын отмечал, что если бы все были такие, как Г.С. Митрович, мир был бы иным[215]. Но это если бы все. А поскольку не все, то получается, и бороться не нужно.
Не изменился Александр Исаевич и на воле. Описывая свою рязанскую жизнь, он признавался: «Безопасность приходилось усиливать всем образом жизни:…на каждом жизненном шагу сталкиваясь с чванством, грубостью, дуростью и корыстью начальства…, не выделяться ни на плечо в сторону бунта, борьбы, быть образцовым советским гражданином, то есть всегда быть послушным любому помыканию, всегда довольным любой глупостью»[216]. А это разве не примирение с существующим строем? Разве это не сделка? Конечно, она оправдывалась благородной целью. Ведь Александр Исаевич писатель. У него историческая миссия.
Может быть, он стал другим позднее? Открываем «Телёнка» и читаем: «Стыдно быть историческим романистом, когда душат людей на твоих глазах. Хорош бы я был автор “Архипелага”, если б о продолжении его сегодняшнем — молчал дипломатично»[217].
А ведь молчал, когда в 1964 г. его призывали выступить в защиту И.А. Бродского. И в 1966 г. отказался поставить свою подпись под письмом в защиту Ю.М. Даниэля и А.Д. Синявского. И в августе 1968 г. он, осудивший редакцию «Нового мира» за беспринципность, сам не решился на публичный протест. И в 1970 г. не откликнулся на призыв А.Д. Сахарова поддержать арестованных П.Г. Григоренко и А. Марченко. И летом 1973 г. не возвысил свой голос лауреата Нобелевской премии в защиту исключённого из Союза писателей РСФСР В.Е. Максимова[218].
Более того, Александр Исаевич продемонстрировал в отношении власти более уязвимый конформизм. «После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич — докладывал Н.С. Хрущёву его помощник B.C. Лебедев 22 марта 1963 г., — мне позвонил по телефону писатель А.И. Солженицын и сказал следующее: “Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущёва и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наша литература и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные жирные мухи”»[219].
Далее А.И. Солженицын обратился к B.C. Лебедеву с просьбой взять на себя роль судьи в его споре с А.Т. Твардовским в отношении пьесы «Олень и шалошовка» и заявил, что ему будет «больно», если он поступит «не так, как этого требуют» от писателей «партия и очень дорогой» для него «Никита Сергеевич Хрущёв»[220].
Заканчивал свое сообщение В. Лебедев следующими словами: «Писатель А.И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он ещё раз хочет заверить Вас, что он хорошо понял вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя»[221].
Комментируя этот эпизод, В.Н. Войнович пишет, что если бы тогда он узнал о нём, образ рязанского праведника померк бы для него сразу[222].
Изображая себя непримиримым противником Советской власти и подчёркивая это при каждом удобном случае, А.И. Солженицын забыл, что не только не возражал в 1963 г. против выдвижения своей кандидатуры на Ленинскую премию, но и явно надеялся её получить. Как же так? Из «кровавых рук»?
Описывая свое вступление в Союз писателей РСФСР на рубеже 1962–1963 гг. и рассказывая, как звала его в Москву и обещала свою помощь литературная «чёрная сотня» (Михаил Алексеев, Вадим Кожевников, Анатолий Сафронов и Леонид Соболев), А.И. Солженицын скромно отмечает в «Телёнке»: «Чтобы только не повидаться с “чёрной сотней”, чтоб только этого пятна на себя не навлечь, я гордо отказывался от московской квартиры»[223].
Вот что значит забота о чистоте имени.
Не прошло трёх лет, и осенью 1965 г. Александр Исаевич совершил то, что Л.З. Копелев назвал «переходом Хаджи Мурата». Забыв о чистоте имени, не опасаясь на этот раз «запятнать» себя, А.И. Солженицын отправился в Москву на поклон к «чёрной сотне». Можно было бы допустить, что разуверившись с возможности пробиться на страницы печати с помощью А.Т. Твардовского, он из чисто тактических соображений решил использовать для этого противников «Нового мира». Однако нельзя не отметить, что на весы были брошены четыре небольших рассказика.
Но главное в другом: оказывается, вступив в переговоры с «чёрной сотней», Александр Исаевич, забыл о своей гордости и прежде всего обратился с просьбой не о публикации рассказов, а о квартире в Москве[224].
Сколько презрения вложил А.И. Солженицын в описание своего знакомства с М.А. Шолоховым в 1962 г.: «Невзрачный Шолохов», «стоял малоросток и глупо улыбался», «на трибуне он выглядит ещё более ничтожным, чем вблизи»[225]. С М.А. Шолоховым многие раскланивались. «Я — не раскланиваюсь, — подчеркивал Александр Исаевич, — я — из другой республики». И всё-таки они познакомились («состоялось рукопожатие»): «Царь не царь, но был он фигурой чересчур влиятельной и ссориться на первых шагах было ни к чему. Но и — тоскливо мне стало, и сказать совершенно нечего, даже любезного»[226].
Так А.И. Солженицын писал позднее. А вот что писал он М. А. Шолохову через три дня после знакомства: «Глубокоуважаемый Михаил Александрович! Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда моё неизменное чувство: как высоко я ценю автора бессмертного “Тихого Дона”…»[227].
Характеризуя свое «распрямление» и имея в виду 1965 г., А.И. Солженицын подчеркивал: «Я подхожу к невиданной грани: не нуждаться больше лицемерить, никогда и ни перед кем»[228]. Так написано в его воспоминаниях «Бодался телёнок с дубом» на с. 96. А на с. 107 мы читаем следующие слова Александра Исаевича, сказанные им в беседе с А.Т. Твардовским: «Я по-прежнему с полной симпатией слежу за позицией и деятельностью журнала… (Здесь натяжка конечно)»[229]. Натяжка в данном случае — это и есть лицемерие.
