Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Уже с самого начала бросается в глаза тщательность описания – стилистическая черта, характерная для обеих частей воспоминаний; это касается странных/неожиданных ситуаций, мест, людей, обстоятельств, учреждений. Сначала изображаются допросы, помещения, где они происходили («культовое пространство или трибунал»), люди, которые их вели. Спустя годы она вспоминает одну необычную комнату для допроса:
Новый кабинет был гораздо комфортабельнее ливановского. Широкие зеркальные окна были почему-то не задернуты гардинами, и я не смогла сдержать легкого возгласа изумления и восторга, увидав в этих окнах, как на экране, каток Черного озера. Цветные лампочки украшали его праздничными гирляндами. Мне виден был сидящий на возвышении духовой оркестр и мелькающие фигуры конькобежцев (Г 62).
Четкость описаний предметов, учреждений, обстоятельств распространяется и на ход бесед и идеологических споров, например с женщинами в седьмом вагоне по пути во Владивосток – она называет оппонентов по именам и воспроизводит их аргументы.
Для своего двухлетнего тюремного опыта она вырабатывает стиль, позволяющий сочетать (само)наблюдение с воспоминаниями о поэзии, ведь, как следует из ее текстов, вынести реальность тюремных камер в Казани, московской Бутырке и так называемом политизоляторе в Ярославле можно лишь с помощью поэзии. Она начинает сама сочинять стихи: «Хоть разбейся здесь, между плитами, / Пресечение всех дорог! / Как ни складывай, ни высчитывай – / Пять в длину и три поперек…». Хождением туда-сюда по камере навеяно другое стихотворение, подлиннее, которое она помнит и приводит в книге (Г 178–179).
Об опыте заключения в ярославской тюрьме, где она едва не умирает из‑за серьезных проблем с сердцем (вследствие пребывания в непроветриваемой камере, где от сырости все покрывалось плесенью, с гнилым соломенным тюфяком, садиться или ложиться на который днем запрещалось), говорится: «[Е]два теплящаяся во мне жизнь поддерживается только неистребимым любопытством. Увидеть конец. В том числе и собственный конец». Это любопытство она выражает в стихах: «Бейся, мой шторм, кружись, / Сыпь леденящей дрожью! / Хоть досмотрю свою жизнь, / Если дожить невозможно…» (Г 225).
В эту почти безысходную фазу тюремного прозябания они с сокамерницей Юлией вспоминают участь Джордано Бруно:
А когда дышать в камере становится особенно трудно, к «братской могиле» добавляется еще: – А ты подумай-ка про Джордано Бруно. Ведь ему было много хуже. У него-то ведь камера была свинцовая (Г 226).
Складывается впечатление, что именно литература – ее собственные или декламируемые чужие стихи – делает возможным особый тип выживания. Это ярко показывает поездка на поезде в пресловутом седьмом вагоне[509], где она, читая вслух известные литературные произведения, тем самым поддерживает жизнь в других высылаемых вместе с ней женщинах. По прибытии в пересыльный лагерь во Владивостоке она впервые после двух лет тюрьмы проводит ночь под открытым небом: «А сейчас – стихи и звезды и совсем недалеко море»; на ум ей приходят строки Пастернака: «Ветер гладил звезды / горячо и жертвенно… // Вечным чем-то, / чем-то зиждущим, своим…». Она то и дело вспоминает стихотворения или отдельные строки, которые выступают иллюстрациями или интерпретациями спонтанного опыта (чувств, случаев, происшествий). Однако она знает, что стихи принадлежат не ей одной:
Но стихи объединяют всех. Сидя в Ярославке, я часто думала, будто это только я искала и находила в поэзии выход из замкнувшегося круга моей жизни. Ведь только ко мне в подземный карцер приходил Александр Блок. Только я одна твердила на одиночной прогулке в такт шагам: «Я хочу лишь одной отравы – только пить и пить стихи…» А это оказалось высокомерным заблуждением, думала я теперь, слушая поток стихов, своих и чужих. Умелых и наивных. Лирических и злых (Г 255).
Помимо воспоминания о черпаемой в стихах воле к жизни играет свою роль и память о людях, которые дали автору повод к особенно частым во второй части книги размышлениям антропологического характера. Как она вспоминает, во время этапирования морем на Колыму, когда она впервые сталкивается с уголовницами, ее преследует вопрос о человечности и превращении в «нечеловека».
Ее описание путешествия по воде, столкновения с преступницами, падения по пути на палубу обнаруживает параллели с текстом Ванды Бронской-Пампух, которая тоже переживает нападение уголовниц, правда не на «Джурме» (1939), как Гинзбург, а на «Дальстрое» (1938), слабеет от дурноты и падает. Для описания этого одинакового опыта обе женщины выбирают сопоставимую, даже родственную лексику, при том что ссылаться на тексты друг друга они не могли.
Тяжелобольную Гинзбург выносят на берег в бухте Нагаево, в ожидании отправки в магаданскую больницу она вспоминает свое впечатление от пейзажа:
Стоял август. Но Охотское море все равно отливало безжалостным свинцовым блеском. Я все старалась повернуть голову так, чтобы увидеть свободный кусок горизонта. Но это не удавалось. Лиловатые сопки высились кругом, как тюремные стены. Я еще не знала, что это особенность Колымы. За все годы жизни на ней мне ни разу не удалось прорваться взглядом к свободному горизонту (Г 325).
Она описывает, как ее спасла женщина-врач (которую она называет ангелом), приносившая ей дополнительное питание: с ней произошло то же самое, что с Марголиным и Герлинг-Грудзинским, которым удалось выжить благодаря врачебной помощи. Ее направляют на легкую работу – уборщицей в переполненную гостиницу, где ее спасает от изнасилования человек, чье имя – Рудольф Круминьш – врезалось ей в память. (О работе уборщицей в гостинице и неудавшейся попытке изнасилования сообщает и Ванда Бронская-Пампух.)
Когда ее отправляют на лесоповал в таежном совхозе Эльген, она ощущает близость смерти:
На этот раз, казалось, уже не уйти от нее, от постоянно настигающей нас Смерти. Еще капельку – и догонит… А мы уже так задыхаемся, убегая от нее. По крайней мере, я, увидя свое туманное отражение в куске разбитого стекла, найденного Галей, сказала ей словами Марины Цветаевой:
Я такую себя не могу любить,
