Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Ил. 29. Руины лагпункта в долине Джелгала, где отбывал часть срока Шаламов (Архив истории ГУЛАГа / Томаш Кизны)
Ил. 30. Карта Колымы (ил. к книге: Kizny. Gulag. S. 298)
Ил. 31. Золотой прииск Челбанья, 1943
Ил. 32. Транспортировка намытого золота (Архив истории ГУЛАГа / Томаш Кизны)
Ил. 33. Заключенные за промывкой золотоносной породы, 1938
Ил. 34. Заключенные за работой в золотом руднике, 1943 (Архив истории ГУЛАГа / Томаш Кизны)
Ил. 35. Оловянно-урановый рудник «Бутугычаг», юго-западная Колыма, конец 1940‑х – начало 1950‑х годов: «В 1948 году на Колыме начали добывать и обогащать уран <…> в условиях строжайшей секретности. Заключенные <…> не были защищены от радиации» (Kizny. Gulag. S. 323)
26. Женское письмо? Евгения Гинзбург
Вопрос о женском письме в равной степени относится здесь ко всем трем текстам, написанным женщинами[497]. Впрочем, существование связи между лагерным опытом (мужским/женским) и способом письма остается спорным. В чем заключались различия? Если не считать задействования обоих полов на лесоповале, то основными сферами поручавшихся Гинзбург, Бронской-Пампух и Бубер-Нойман работ были поддержание жизни лагеря (полевые работы, птицеводство, уборка), уход (санчасть, детский комбинат), иногда также административные задачи (конторская работа), то есть ни одну из трех не привлекали к непосильному труду с кайлом и тачкой (как многих других женщин) и не отправляли в рудники. Но их, как и узников-мужчин, тоже эксплуатировали до полного изнеможения (прежде всего при валке, распиловке, транспортировке огромных древесных стволов), причем все это время они были беззащитны перед насилием со стороны мужчин. Кроме того, во всех трех текстах играют некоторую роль любовные отношения; в двух важны тесные контакты с детьми. Эти различия в лагерном опыте нашли тематическое отражение, а также язык, которому нет соответствия в рассматриваемых здесь мужских текстах. Зато в анализе лагерной действительности можно (что подтверждается цитатами) выявить варианты репрезентации, которые, не являясь гендерно специфичными, указывают скорее на индивидуальную авторскую поэтику. Тот факт, что текст Гинзбург получил функцию образца для пишущих о ГУЛАГе, связан как с описываемым предметом, так и с ее писательским мастерством. Образцовыми были ее постижение лагерных событий с исторической точки зрения, ее все более аналитический взгляд на систему.
Название вышедшей в двух частях автобиографии Евгении Гинзбург «Крутой маршрут»[498] по-разному передано в двух переводах на немецкий язык. Первая часть, которую перевела Светлана Гайер, называется Marschroute eines Lebens (буквально «Маршрут (одной) жизни»)[499], вторая – в переводе Нены Шавиной – Gratwanderung («Хождение по краю пропасти»; Grat – «ребро, острый край; острый гребень хребта»)[500]. В слове Gratwanderung содержится идея возможного падения (или следования прямым путем, избегания кружных путей), «крутой» же помимо «резкий, отвесный, обрывистый» может означать «крученый» (о нити). В слове Marschroute ощущаются тяготы этого пути[501].
Хрущевский доклад 1956 года заставил Гинзбург поверить, что она сможет опубликовать свою «Хронику времен культа личности», тем более что в 1962 году увидел свет «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. В ее случае этого не произошло; зато текст разошелся в самиздате и произвел сенсацию[502].
Ее не изменившееся отношение к коммунизму, заметное в первой части, встретило резкую критику, защититься от которой она попыталась указанием на впоследствии (во второй части) ясно декларированный радикальный отход от коммунизма, особо подчеркивая главу «Mea culpa». По-видимому, ей не удалось донести до критиков свое стремление к тому, «чтобы читателю раскрылась внутренняя душевная эволюция героини, путь возвращения наивной коммунистической идеалистки в человека, основательно вкусившего от древа познания добра и зла, человека, к которому через все новые утраты и мучения приходили и новые озарения (пусть минутные!) в поисках правды». Показать «этот внутренний „крутой маршрут“», по ее словам, было важнее, чем «простую летопись страданий» (Г 829–830).
Об этом она сообщает в эпилоге ко второй части, содержащем не только эту идеологическую перемену, но и поэтологическое отношение к собственному письму.
Читателя как бы приглашают проследить двухэтапную эволюцию автора: первый связан с отречением от Сталина как виновника существования системы угнетения и эксплуатации, свидетелем и жертвой которой она стала; второй состоит в отречении от коммунистической идеологии и признании собственной вины. И все-таки счеты с системой как таковой Гинзбург не сводит. Скорее, ограничивается созданием направленного против Сталина как зла во плоти «антимифа», риторически оформляемого при помощи проникнутых негативным пафосом парафраз[503]; метафоры наподобие «Великий Людоед», «Великий Душегуб» и «кровавый Идол века» отмечены сказочными чертами в духе «злого колдуна», некоей беспомощностью, как будто суть аппарата насилия не вполне понята автором. Даже саркастически-ироническое цитирование официозных эпитетов Сталина вроде «Великий и Мудрый», «лучший друг детей» относится исключительно к культу личности. На этом этапе своей мировоззренческой рефлексии Гинзбург остается наивной в отношении идеологического ослепления, жертвой которого пало ее поколение.
Двойственную рецепцию этих воспоминаний, относившуюся, по-видимому, к первой части, Франциска Тун-Хоэнштейн связывает с пониманием литературы у Гинзбург:
Литература для Евгении Гинзбург – инструмент как самоутверждения, так и осторожной политической субверсии, включающей самокритичное переосмысление собственной жизни. Но эту субверсивность как таковую сама рассказчица от первого лица открыто не обсуждает[504].
Среди резких критиков Гинзбург как автора, пишущего о ГУЛАГе без полного разрыва с партией, были Олег Волков и Солженицын. Для того чтобы иметь право писать о ГУЛАГе, требовалась, очевидно, совершенно очищенная от коммунизма душа. Тун-Хоэнштейн указывает, что литературный взгляд Гинзбург на мир и саму себя складывался «между цензурой и самоцензурой, под давлением извне и изнутри» и что «религиозно-христианская метафорика» второй части осталась незамеченной. Глава «Mea culpa» из второй части, на которую ссылается Гинзбург, позволяет трактовать обусловленную лагерным опытом радикальную перемену ее образа мыслей как своего рода обращение. Одно такое обращение она описывает на примере заключенного врача-немца, который отказался госпитализировать ее будущего супруга Антона Вальтера для лечения неуклонно прогрессирующей слепоты одного глаза (вызванной отраженным от
