Умершие в мире живых. Европейские исследования - Коллектив авторов
Обитатели деревни оставляют двери домов распахнутыми; перед каждой из них «просители» останавливаются, помахивая бронзовым колокольчиком, на звон которого им выносят и передают из рук в руки преимущественно пищевые подношения: в первую очередь ритуальные хлеба (coccoi) и сласти (pabassinos) (Trudda 1990: 11) – т. е. продукты, связанные с зерновыми, с землей, как того требует традиция, – но также фрукты, сухофрукты, конфеты, сыры, вино, сахар, макаронные изделия, мясо, безалкогольные напитки, консервированные томаты, кофе.
Сегодняшний сценарий обходных обрядов несколько отличается от прежних (ПМ4 Фаис-Леутской О.Д.). Раньше, по воспоминаниям респондентов преклонных лет, обходные обряды затрагивали больше 17 января, нежели 1 ноября, но главное – протагонисты действа были иными: так, в роли просителей выступали не малолетние церковные служки, а деревенский могильщик, правда, также окруженный детьми. Не менее значимое отличие традиционного обряда от его сегодняшней модификации заключалось также в том, что ранее подношения не передавали из рук в руки, но клали на землю, с которой адресаты – могильщик и дети – и должны были их забрать, тем самым подчеркивая «связь пищи с матерью-землей», неразрывность «между результатом обработки и необработанным, между continuum и discretum, между природой и культурой» (Giallombardo 2003: 114).
Изменения касаются и принципов распределения «урожая» – пищевых пожертвований. Если ранее все собранное делилось на две части, предназначенные для трапезы и для распределения среди неимущих, то сегодня «фонд пожертвований» дробится на три части. Одна из них, малая, служит основой ужина, следующего сразу за окончанием обряда и потребляемого священником, родителями служек и самими детьми. И хотя остальное по-прежнему распределяется между коллективной трапезой и маргинальными группами населения – одариваемыми стариками, калеками, нищими, детьми из сиротских приютов (в отношении последних С. Манниа приводит слова самых пожилых респондентов – «раньше говорили, что дети – это души; это те самые души, которые и едят “пищу для душ”, для душ умерших» [Mannia 2015: 200–201]), сам факт подобного перераспределения сегодня, на наш взгляд, показателен – он подтверждает не только дальнейшее размывание пласта традиционности, но и наступление церкви на ветшающее наследие народной культуры и освоение ею тех позиций, которые в еще недавнем прошлом принадлежали сфере паралитургических, а чаще – откровенно народных верований.
На следующий день выбранные священником служки поступают в распоряжение своего рода «комитета матерей» селения, в помощь женщинам, призванным организовать коллективную трапезу. Вклады жителей деревни в общий котел могут быть различными. Крестьяне и пастухи деревни приносят, например, собственную продукцию: овощи, хлеб, туши забитых овец; последнее представляет собой очевидную отсылку к практикам ритуального забоя жертвенных животных (Mannia 2018: 10). Также на нужды трапезы идут суммы, собранные во время обрядов, и дополнительные денежные пожертвования со стороны односельчан, а изредка – и церкви, позволяющие закупить недостающее. В ужине, символизирующем материальный и магический круговорот пищи в рамках сообщества, участвует всё деревенское сообщество; тем, кто не может присутствовать физически (старики, недужные, калеки), отсылается их доля.
И приносящие пожертвования обходные обряды, и трапезы осуществляются и сегодня, поскольку они востребованы локальным коллективом. Так, в символическом плане подношения в контексте обходных обрядов «всегда оборачиваются отдачей, выгодой, “возвратным даром” на различных уровнях, связанных между собой: благодарностью со стороны святых и усопших предков, социальным признанием проявленных дарителем щедрости и расточительности, укреплением межличностных связей, поддержанием социального порядка и равновесия» (Buttitta I. 2006: 179).
Даже очевидное стирание в наши дни былой смысловой окрашенности коллективной трапезы, венчающей обходные обряды, утрата ею духа коммеморативности и связи с отношениями живых и мертвых для сотрапезников не влияют на ее устойчивость, значимость и актуальность в Барбадже. Трапеза живет, она и сегодня продолжает сохранять свою функцию элемента, гарантирующего сплочение, гомогенизацию локального коллектива, своего рода социальной скрепы. Чем бы это совместное застолье ни представало сегодня в глазах локального коллектива, понимание его важности подтверждают и респонденты: «неважно, чем это было раньше, важно, что это продолжает скреплять деревню»; «мы остаемся единым целым»; «это все равно наша традиция, неважно какая»; «это символ нашей общности»; «мы должны поддерживать культурную традицию как символ нашей идентичности» (ПМ4 Фаис-Леутской О.Д.), в силу чего становится очевидным, что консолидирующая функция трапезы преобладает над ее изначальным смыслом.
Объединяющая миссия этого коллективного пиршества в свою очередь предопределена как его способностью «порождать, питать, поддерживать развитие ритуального и символического процесса, целью которого является перераспределение алиментарного богатства сообщества и одновременно – ритуальная ресакрализация общественных отношений» (Grimaldi 2012: 116), так и «тягой к диссимуляции» (Gallini 2003: 269), исторически довлевшей в Барбадже. Речь идет о практике, и сегодня широко распространенной в сельской среде региона (где отмечалось очень слабое социальное неравенство и где имущественный статус знати был не намного выше экономического уровня народных масс), направленной на маскировку, сокрытие своего «имущественного превосходства», пусть даже незначительного и относительного, имеющего вещественные «внешние выражения и проявления» (имеются в виду прилюдные денежные траты, одежда или употребляемая пища как знак). Диссимуляция призвана социально нейтрализовать демонстрацию экономического и имущественного, а главное – статусного неравенства, воспринимающегося как осознанное неподчинение нормам эгалитаризма и правилам своеобразного «кодекса общественного равенства», принятого в Сардинии и особенно актуального в ее сельской среде, пренебрежение которым подвергается серьезному общественному порицанию (Ibid.).
Тем не менее сохранение многочисленных кодов обрядов – агентивных (дети, нищие, в недавнем прошлом – калеки, могильщик), темпоральных (полдень/полночь – лиминарное ритуальное время, посвященное контактам между живыми и умершими), персонажных (охват всех умерших в рамках поминальной трапезы), пищевых (особая пища для умерших – обрядовые хлеб и сласти), ситуативных (звон колоколов) (Андрюнина 2020: 165), даже на фоне стирания исконного смысла обрядов для их участников, – позволяют исследователям говорить о консервации народных коммеморативных практик в Сардинии, пусть и в оккультных формах (Mannia 2018: 10).
Подводя итоги исследования
Исследованная нами эмпирика поминальной обрядности и контактов живых и мертвых в контексте народной «внелитургической» культуры в южных областях Италии позволила на примере Сардинии и Сицилии обнаружить бытующие традиции коммеморативности, выявить современное состояние поминальных обрядов и взгляды населения на них и отчасти воссоздать картину традиционной народной мортальной культуры, исчезнувшей во многих регионах современной Европы. Анализ фактического материала позволил установить, что мы имеем дело с более полной консервацией традиционной обрядовой культуры в Сицилии, что обусловлено как сохранением экономического профиля региона – питающей обряды среды, так и с ригидностью и консервативностью области, тяготеющей к культурной гомогенности: «новое не прогоняет старое, традиции и инновации, прошлое и настоящее сосуществуют» (Buttitta
