Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
Я так и стояла, кивая, как идиотка, и прижимая блюдо к животу.
– Я позову девушек, чтобы сменили постель, а Катеринелла пусть расчешет ей волосы, прежде чем… она должна хорошо выглядеть для мужа.
– Монна Доната, – еще мягче произнес Торелла, – она умирает. Осталось совсем мало времени, полагаю. Отыщите дона Альфонсо. И ее священника.
– А дона Чезаре?
Торелла покорно улыбнулся.
– И дона Чезаре, – кивнул он. – Накройте блюдо, – добавил Торелла, заставив меня остановиться на полпути к дверям.
Я поставила блюдо на стол и посмотрела на ребенка, который спустя месяцы тревог и хлопот выскользнул в этот мир легко, как ошкуренный кролик. Девочка была идеальна, начиная от мокрых острых ресничек до прозрачных серых ноготков на кончиках пальцев. Внезапно я обрадовалась, что она мертва и никто ее не изменит, как изменили меня, ее мать или любую другую женщину в этом мужском мире.
– Велите кому-нибудь из слуг избавиться от этого, – добавил сир Торелла, а затем, неверно истолковав причину моего замешательства, добавил: – Это пустяки. Младенца даже не окрестили, поэтому не нужны никакие церемонии.
Но ведь следует чем-то отметить уход этой крошечной девочки, чье появление на свет все ждали с любовью и нетерпением. Пусть это будет улыбка, прикосновение, несколько слов.
– Я сама все сделаю. Будет лучше, если слуги узнают новость не раньше, чем ее услышит дон Альфонсо. Я все сделаю, а потом найду его.
Торелла кивнул.
– Благоразумная девушка.
Я решила отнести тельце к повозкам для мертвых. Тогда хотя бы над ней произнесут несколько слов бедняги-францисканцы со слезящимися глазами и охрипшими от дыма голосами, что молились возле известковых ям, и иногда, сами пораженные болезнью, падали замертво среди своих прихожан. Я отправилась туда незамедлительно, неся свою ношу как полный ночной горшок или пустую обеденную тарелку через двор, а затем на площадь. Возле собора всегда стояла повозка, поджидая, когда вынесут мертвых для захоронения. Я знала, что найду еще одну повозку у запертых ворот в еврейский квартал на виа Сан-Романо, но туда отправиться я не решилась. Люди поговаривали, что именно терпимость герцога Эрколе к иудеям навлекла Божий гнев на головы феррарцев, поэтому, когда жители запирали ворота, они пытались отгородиться не только от лихорадки.
Я еще даже не придумала, как уговорить привратника опустить разводной мост, когда услышала, что меня окликнули в глухой тишине закрытого и запертого со всех сторон двора:
– Виоланта!
В сгущающихся сумерках, еще более темных от дыма последнего за день костра, голос прозвучал зловеще, призрачно, вроде бы ниоткуда и в то же время отовсюду. Может, это был голос моей совести? Нет. Ничего плохого я не совершила. Я хотела лишь одного: чтобы ребенок покоился с миром.
– Что ты делаешь тут одна?
Это был Чезаре. О Боже, нет, только не сейчас. Я крепче прижала к себе блюдо, словно могла спрятать его в складках одежды. Что сказать, если он спросит? Он вышел из мрака, и я увидела его нахмуренное лицо, темные круги вокруг глаз и напряженный взгляд.
– Почему ты не со своей хозяйкой? – строго спросил он. – Ребенок родился?
Край блюда врезался мне в ребра. Может, если поднажать посильнее, кости расступятся и утроба поглотит ребенка?
– Да, господин. Я искала вас… и дона Альфонсо, разумеется.
– Здесь? Альфонсо на крыше, наблюдает за птицами. Там у него и зрительные трубки, и кувшин с вином.
Я вспомнила о съемной панели на потолке в спальне мадонны. В таком случае он уже знает, подумала я с облегчением.
– Но вы же здесь, – произнесла я, не найдя другого аргумента в свою защиту.
– Захотелось подышать. – Он нарочито покашлял. – Скажи, у меня племянник? Как чувствует себя сестра?
– Господин… Чезаре…
– Говори же. Не мямли.
Он схватил меня за плечи и потряс. Я лишь сильнее вцепилась в блюдо. От Чезаре крепко несло вином.
– Ребенок родился мертвым.
Он безвольно уронил руки. Я опустила голову. Проследив за моим взглядом, он приподнял край ткани. Я попятилась, прижимая свою ношу к животу, но не смогла его остановить.
– Девочка, – сказал Чезаре, снова накрывая блюдо. – Хорошо. Если бы она потеряла сына, для нас это была бы катастрофа.
Как он мог оставаться таким холодным? Он что, ничего не видел? Ни крошечных пальчиков, распластанных, как лягушачьи лапки, ни ротика, созданного, чтобы сосать, болтать и в один прекрасный день поцеловать любимого? Внутри меня что-то сломалось.
– Ее дочь, – крикнула я, – ваша племянница! Мертва. – В эту секунду я его ненавидела. – Если бы не вы, она спокойно доносила бы ребенка. Если бы вы не вторглись в Урбино, она бы никогда не заболела. Скажите, вас сюда привела тревога за сестру или собственные амбиции?
– Это одно и то же, – ответил Чезаре и, помолчав, посмотрел на меня так, словно только что узнал. – Торелле не следовало просить тебя избавиться от тела. – Я поняла по его тону, что лекарю несдобровать. – Отдай мне.
– Что вы с ней сделаете?
– Просто отдай мне.
Чезаре отнял у меня блюдо и, ступив на равелин вдоль моста, опрокинул его содержимое в ров. Маленькое тельце выскользнуло из-под холщовой тряпицы, совсем как те мертвецы, что соскальзывают с покрытой саваном доски, когда их хоронят в море. Он постоял секунду, внимательно глядя на воду, а когда тело не затонуло, нагнулся, поднял камень с тропы и кинул вниз. Камень угодил прямо в цель, и дочь донны Лукреции скрылась из виду. Тут я кое-что вспомнила.
Был один свидетель, сторож, охранявший груз бревен на берегу реки. Он видел, как тело дона Хуана сбросили в Тибр с лошади. Всадник, хорошо одетый мужчина в перчатках с крагами, усыпанными драгоценными камнями, был вынужден какое-то время швырять камни в плащ мертвеца, пузырившийся на поверхности, пока труп не затонул. Говорят, когда отлетает душа, тело становится легче на три фунта. Сторож тогда не придал этому никакого значения – в Тибр каждую ночь сбрасывают трупы.
Вскоре Чезаре спустился с равелина, вышел из его тени и предстал предо мной обычным человеком – усталым, замкнутым и печальным.
– Желание загадали? – спросила я. Он удивился. Тогда я пояснила: – Когда бросали камень?
– А. – Чезаре помолчал. Я не сомневалась, он только сейчас подумал о желании, и удивилась, что он просто не соврал мне, а взял на себя труд еще что-то придумывать. – Да, – ответил Чезаре, – но прежде чем я назову его, ты должна рассказать мне, что имела в виду, говоря об Урбино.
– Вы бы поняли, если бы видели свою сестру. Она плакала и кричала. Рвала на себе волосы, царапала лицо. Даже сорвала шторы с окон и переломала чуть ли не всю мебель в Бельфьоре.
К моему удивлению, Чезаре расхохотался.
– Неужели она это сделала, котенок этакий? Что ж, придется ей научиться больше доверять мне.
У меня на лбу и верхней губе выступил пот. Я вытерла ладони о юбку, чувствуя, что легкий ветерок, поднявшийся с наступлением вечера, охлаждает взмокшую грудь. Чезаре шагнул ко мне и прижался всем телом.
– Теперь ты знаешь мое желание, – прошептал он.
У меня перехватило дыхание, сердце билось о ребра, как безумец в клетке. Я подняла голову, вдохнула запах жасмина, пота и каменной пыли, скользнула взглядом по тонкому изгибу его губ. Раскрывалась, как лилия в пруду, как роза.
– Вы должны пойти к ней. Сир Торелла говорит, что времени осталось немного. – Дрожа так, словно на меня тоже напала лихорадка, я повернулась, намереваясь уйти. Для иного сейчас был неподходящий момент.
– Она умирает? Она не умрет, Виоланта, ты этому помешаешь. – Он взял меня за руку, как палач, а не возлюбленный, и повел к башне Маркесана. – Скажи ей… скажи ей, что Гвидобальдо из Урбино собирался защищать Камерино.
Я чувствовала через рукав и кожу хрупкость руки, и меня вдруг осенило, что его демонстрация огромной физической силы, вся эта борьба с крестьянами, разгибание лошадиных подков и расправа с быками – это лишь очередное представление, маска. Эта мысль придала мне уверенности. Донна Лукреция не умрет. Я спасу ее.
– Сами ей скажете, – произнесла я.
Когда мы вошли в спальню, мне показалось, будто донна Лукреция осталась без присмотра. Кровать застелена чистыми простынями, а грудь мадонны перевязана, чтобы перестало вырабатываться молоко, но она по-прежнему лежала без сознания, с пожелтевшими щеками, посиневшими веками и поврежденными губами от моих попыток засунуть ей под язык ремешок от меча. Чезаре приблизился к сестре, положил голову на ее подушку и тихо заговорил. Там, где пряди волос оказались рядом, он брал их и сплетал в косу, темно-рыжие и бледно-золотые. Мне эта сцена показалась интимной, поэтому я отвернулась и начала прибирать в комнате, разоренной ремеслом сира Тореллы. Где он сам? Неужели просто сдался и ушел? Только тогда я заметила Катеринеллу, сидевшую за туалетным столиком мадонны. Она стояла за дверью, поэтому я не заметила ее раньше. В кудрявой шевелюре поблескивал золотой обруч с драгоценными камнями, грудь закрывали ожерелья.
– Что ты тут затеяла? – крикнула я.
