Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
– Что ты тут затеяла? – крикнула я.
– Мадонна умирает, – прошептала она.
Я подняла руку, чтобы ударить ее, но неожиданно заметила ее отражение в серебряном зеркале, освещенном зажженными на столике свечами. И я увидела не рабыню, воспользовавшуюся немощью хозяйки, а свою Мадонну Чужаков.
– Ты молишься за нее, Катеринелла? – смягчившись, спросила я, но не успела она ответить, как на нее набросился Чезаре и рванул обруч с ее головы вместе с несколькими прядями волос, крепко обмотавшимися вокруг золотого украшения.
Рабыня вскрикнула.
– Где сир Торелла? – взревел он, приблизив к ней свое лицо, и она дернулась, словно его дыхание обожгло ее.
– Ушел.
– Куда? – Чезаре вцепился ей в волосы и дернул с такой силой, что голова наклонилась назад и хрустнули кости в шее.
– Найти дона Альфонсо.
– А тебя он оставил присматривать за хозяйкой. И ты таким образом решила ее отблагодарить. Обокрав напоследок.
Чезаре поднял рабыню, развернул к себе и сорвал с шеи все ожерелья. Они выскользнули у него из пальцев и звякнули, падая на стол. Катеринелла начала что-то лепетать на своем языке. Когда Чезаре тащил ее из комнаты, у нее соскользнули вышитые атласные тапочки, и она цеплялась за ковры широкими черными пальцами ног.
– Микелотто! – прокричал он на пороге. – Иди сюда!
Раздался топот, звон меча и шпор.
– Да, дон Сесар?
– Запри куда-нибудь это существо. А когда у меня будет время, я с ней разберусь.
– Слушаюсь, дон Сесар.
Когда сир Торелла появился вновь в сопровождении растрепанного, зареванного дона Альфонсо, донна Лукреция пришла в сознание, и я уговорила ее проглотить несколько ложек куриного бульона. Ей даже удалось удержать его в своем теле, хотя поврежденные губы пекло. Чезаре рассказал ей о ребенке спокойным деловым тоном.
– Твое лоно создано для вынашивания сыновей, – заключил он и, наклонившись, поцеловал ей руку. Чезаре не видел печальную улыбку, которой ответила она на его слова.
В ту минуту я объяснила ее спокойствие слабостью и облегчением, что мертвым родился не мальчик.
Ближе к утру сир Торелла решил, что мадонна достаточно окрепла и перенесет пускание крови.
– Это чудо! – воскликнул он, бросив взгляд в мою сторону, пока перебирал ланцеты. – У вас настоящий дар, монна Доната, сомневаться не приходится.
– Вы хороший врачеватель, мессир.
В пользу его мастерства свидетельствовало то, что сир Торелла обладал уверенностью и широтой ума, чтобы признавать существование целителей от природы, хотя я сомневалась, что принадлежу к их числу. Большинство лекарей считали подобный дар колдовством или россказнями старых кумушек.
– К тому же преданность мужа и герцога Валентино тоже помогли мадонне восстановить силы.
Донна Лукреция закивала и заулыбалась, хотя с тревогой поглядывала на лезвие сира Тореллы, которое тот поднес к свету и проверял большим пальцем.
– Обязательно пускать ей кровь? – поинтересовался Чезаре, словно прочитав мысли сестры.
– Чем скорее плохая кровь, скопившаяся за время беременности, будет удалена, тем быстрее мадонна восстановит здоровье и вернется в супружескую постель. Иначе лоно может задохнуться.
– Позволь сиру Торелле делать свою работу, – мягко упрекнула брата донна Лукреция, чуть пришепетывая разбитыми губами.
Лекарь решил пустить кровь из правой ноги. Луна в то время находилась в Деве, а Дева – западный знак, холодный и женский, как Рыбы, который управляет ногами. Хотя, со вздохом пояснил он, Дева – сухая и меланхоличная, тогда как Рыбы – влажные и флегматичные, но, как говорится, беднякам выбирать не приходится. Торелла заставил меня поставить сбоку кровати низкую табуретку, куда мадонна могла опустить ногу, ускорив ток крови. Подходящую вену он отыскал с трудом. В конце концов позволил Чезаре придерживать ей ногу, а тот постоянно сыпал шутками и колко пародировал людей, которых знал в Риме, – сурового мастера Бурчарда, кардинала Пикколомини (ему было под девяносто, и во время церковной службы он часто храпел), дона Диего Лопеса де Харо, испанского посла, гундосившего как при простуде из-за того, что Хуан Борджа сломал ему нос в драке.
Потом он изобразил принца Джема.
– Дорогой Джем, – вздохнула мадонна, – помнишь, как мы проводили с ним время? Хуан дразнил его совершенно безжалостно. Он обожал Хуана, а наш брат был ужасным шутником. – Хотя ее замечание было, очевидно, адресовано мне, взгляд мадонна устремила на Чезаре. Я вспомнила: она говорила, что Чезаре любил Джема, однако теперь не слишком чтил память друга, раздувая щеки и прижимая подбородок к шее, чтобы показать, каким дородным был принц.
– Пейте маковый настой, мои дорогие, – произнес он со свистящей отдышкой. – Он гораздо полезнее, чем ячменный отвар.
– В уголке сада, рядом с Бельведером, он выращивал какой-то особый мак, – пояснила дона Лукреция, – из семян, присланных ему братом-султаном. Настой заставлял тебя видеть… – она замолчала, а затем спросила: – Что ты видел, Сесар?
– Будущее, – ответил он, снисходительно хохотнув, и перешел к греку – секретарю Святого Отца, Подокарио, который к старости стал глуховат.
Когда дон Альфонсо вышел, сославшись на зов природы, поскольку чрезмерные возлияния действовали на него послабляюще, Чезаре включил в свой репертуар и донну Изабеллу. Когда дон Альфонсо вернулся, мы все, в том числе и сир Торелла, рыдали от смеха, а донна Лукреция, держась за перевязанную грудь, молила брата перестать, потому что очень больно смеяться. Боль от кровопускания она едва заметила.
– Итак, – произнес сир Торрела, отодвигая в сторону миску с кровью, чтобы впоследствии ее как следует изучить, и вытирая ланцет мягкой тканью, – вы должны отдохнуть, мадонна. Может, дон Альфонсо пожелает остаться рядом с вами, пока вы не заснете? – Сир Торрела прекрасно понимал, что мадонна остановит свой выбор на Чезаре, но, вероятно, также догадывался, что я уговорю его уйти. Сам Чезаре пребывал в сомнении.
– Мы будем недалеко, – пообещала я. – Идемте, господин, прогуляемся среди апельсиновых деревьев. – Они росли в горшках на крытой террасе с видом на ров вокруг башни Леоне. Из покоев мадонны туда вела галерея, соединявшая обе башни.
– Перестань говорить «господин», – усмехнулся Чезаре, по-дружески продевая руку мне под локоть, когда мы вышли в галерею. – Сегодня вечером мы провернули с тобой нечто вроде кампании. Это нас уравнивает.
– Как это по-республикански… для герцога, – съязвила я, ободренная его фамильярностью.
Вдоль галереи росли кусты лаванды и розмарина, подстриженные и пущенные по решеткам в форме потиров, мечей и жезлов, какие изображают на игральных картах. Чезаре отломал веточку розмарина с лезвия меча, растер между пальцами и поднес к моему носу. Я вдохнула резкий душный запах, наполнивший легкие и заставивший трепетать с новой силой.
– Людское правление весьма похвально, – сказал Чезаре. – Во всех моих городах Романьи имеются собственные советы старейшин. Они сами назначают судей, им даже позволено содержать волонтеров, правда, в ограниченном количестве. Я пришел к выводу, что мужчины сражаются гораздо лучше, если защищают собственные дома и семьи.
– Однако эти города все равно принадлежат тебе.
– Знаешь, Виоланта, я приобрел репутацию опытного воина. И все потому, что отцу нравится устраивать триумфальные шествия. Он хочет, чтобы римляне видели во мне своего рода нового Цезаря. Но, по правде говоря, большинство этих городов сдались мне по доброй воле, радуясь возможности избавиться от тиранов, потакающих собственным прихотям. Я вел переговоры. Так поступают лучшие генералы – они избегают битв. А города остаются верны мне, потому что налоги я не увеличиваю, вполне предсказуем в своих решениях и пользуюсь почти неограниченной возможностью закупать зерно в годы неурожаев. Деньги и хорошее управление. Если почитаешь Цезаря, которого, я уверен, мой отец не читал с тех пор, как был мальчишкой, то убедишься, что он говорит то же самое. Все остальное – напоказ. Людям тоже это нравится.
Что-то было здесь не так, в этой утопии, которую Чезаре описывал.
– Как ты поступишь с Катеринеллой? – спросила я.
– С кем?
– С рабыней.
– А для тебя это важно? – Его губы медленно растянулись в плотоядной улыбке. – Такова, значит, твоя цена – жизнь рабыни? Не более?
– Не понимаю, о чем ты.
– У каждого своя цена. Я пощажу ее, если хочешь.
Я разозлилась на него за то, что он попытался переложить на меня ответственность за судьбу Катеринеллы. Понимая, что такова его сущность, я в то же время отказывалась с этим смириться. Хотела, чтобы Чезаре был достоин моей любви.
– Тебе следует пощадить ее ради сестры, – произнесла я. – Я и так тебя люблю.
Наконец я произнесла эти слова. Не так, как представляла, со слезами и дрожью в голосе. Без сладостного вожделения, а резко и возмущенно. Будь он достоин, благороден и всепрощающ, справедлив и бескорыстен, то вообще бы меня не заинтересовал.
