Эмма Марс - Спальня, в которой мы вместе
Я задумчиво рассматривала здание несколько минут, погрузившись в свои мысли. Как наяву мне представлялась данная история: казалось, что Дэвид подстроил исчезновение сестры не только из опасения, что Луи разоблачит их кровосмесительство. Он также окончательно обезопасил себя, как полагал, от выходок Авроры. Исчезнувшая и забытая, она отныне принадлежала только ему целиком и полностью. И в дополнение ко всему этому больше не угрожала ему и не могла нанести ущерб его амбициям.
– Франсуа? Это Эль. Я вас не побеспокоила?
Когда я смотрела на полупрозрачные буквы, закрепленные на стеклянном фасаде, внезапно в голову мне пришло безумное предположение, а бывший главный редактор журнала казался вполне адекватным человеком, с которым это можно было обсудить.
– Нет. Соня только что ушла… Я вас слушаю.
– Это насчет Луи…
– Соня рассказала мне историю с Фредом. Я сожа…
– Нет, я не об этом, – резко оборвала я его. – Вам никогда не приходило в голову…
Как выразить эту мысль так, чтобы тебя не сочли сумасшедшей или девушкой со слишком богатым воображением?
– …что он тоже мог быть приемным ребенком?
16
20 июля 2010
Каждый год, когда начинаются летние каникулы, во Франции происходит удивительное явление: время становится пластичным. Под воздействием тепла и всеобщей лени оно растягивается.
В глубине моей квартирки, превратившейся в духовку, я изнывала и размякала в своей вязкой скуке, ожидая новостей, в тщетных поисках информации об Авроре и братьях Барле.
XV палата суда по уголовным делам еще не назначила первое слушание по делу галереи Соважа, а XVI соседняя исправительная палата по-прежнему хранила молчание по поводу процесса, начатого против Луи в деле «East X-prod». Ожидание было невыносимым для всех. Но еще более тревожным оно стало сейчас, когда Фред бесследно исчез, после того как стер единственную подтверждающую вину Дэвида улику. Он был вне досягаемости и не отвечал ни на телефонные звонки, ни на электронные письма.
– Соня дала мне адрес студии Фреда в Нантре, – признался Маршадо, – я звонил туда каждый день по нескольку раз. И даже съездил, но все без толку… Соседи уже давно его не видели.
– Чего он боится, по-вашему? Что Зерки подаст жалобу?
– Может быть… или он получил такие указания.
Мне никогда не приходила в голову мысль, что гнев Фреда настолько велик, что он перейдет на сторону врага. Дэвид ведь совсем недавно его уволил. Он был в большей степени повинен в его несчастьях, чем Маршадо или Луи, и он являлся представителем той касты, которую Фред ненавидел.
– Я обдумал вашу гипотезу об усыновлении Луи, – заявил Маршадо. – Если то, что Флоранс Дельбар рассказала по поводу второго разрешения на усыновление, верно, это вполне может быть правдой. Барле добились двух разрешений на усыновление со стороны Департаментского управления санитарно-социальной помощи: одного – чтобы усыновить Луи, второго – для Дэвида.
– Нет, – прервала я его размышления, – тогда это не сходится с историей обмена детьми, который Гортензия предложила Дельбарам… В таком случае в момент их посещения у нее не было действующего разрешения.
– Думаю, ее визит мог быть лишь блефом, чтобы впечатлить Дельбаров.
– Хмм, – пробормотала я задумчиво.
Гортензия умерла более двадцати лет назад, и мы вполне могли так и не раскрыть ее секреты.
– Если по-прежнему продолжать раскручивать эту версию, – настаивал Франсуа, – то мы, вероятно, придем к предположению, что Гортензия Барле была бесплодна с самого начала. Если нет, зачем тогда усыновлять двоих детей, одного за другим?
– Вы думаете, есть возможность проверить этот момент?
– Я уже попробовал… Но семейный врач, который лечил Андре и Гортензию в Париже, умер больше пятнадцати лет назад.
– Это вполне ожидаемо. В любом случае мне известен более простой способ все разузнать, – самоуверенно заявила я.
– Правда?
– Да.
Я напомнила ему, как выглядит запись в свидетельстве о рождении Дэвида: «Рожден от неизвестных отца и матери». По логике вещей, такая же запись должна фигурировать и в свидетельстве о рождении Луи. Вооружившись своим удостоверением личности, на котором с недавних пор красовалась моя замужняя фамилия (Барле), я без труда заказала копию документа на сайте мэрии Парижа. Именно в столице, как предполагалось, Луи родился 18 мая 1968 года. Нужно лишь набраться терпения, и через несколько дней свидетельство уже будет лежать в моем почтовом ящике и откроет нам еще один секрет семейства Барле.
После очередного льстивого сообщения от Дэвида я раз и навсегда заглушила все угрызения совести и прикрепила к ответному сообщению черновой вариант своего романа. Естественно, об этом я ни слова не сказала ни Соне, ни Маршадо, ни тем более Луи, с которым встречалась каждую ночь в комнате номер два или в «Двух Лунах». Мы все больше и больше испытывали необходимость утопить свои тревоги в сексуальном неистовстве. Эмма и Тони, бок о бок с которыми мы занимались сексом, когда пришли в клуб в первый раз, стали нашими самыми близкими друзьями, хотя, несмотря на связывавшие нас часы удовольствия, мы не обменялись и десятком фраз. Я уже изучила все ласки, на которые отзывалась Эмма, и знала, каким особенным образом нужно сосать толстый член Тони, чтобы он лишился контроля над собой. По изменению их стонов и вздохов я даже могла предугадать момент, когда кто-то из них вот-вот должен был кончить. Мы пробовали заниматься любовью и рядом с другими парами, но, не сговариваясь, решили, что общение с нашими друзьями было более захватывающим и возбуждающим, чем знакомство с новыми партнерами, чья физиология и привычки нам не подходили. Можно сказать, встреча с Эммой и Тони стала большой удачей, и мы не хотели потерять ее.
В течение дня мы с Луи, согласно нашему молчаливому уговору, почти не связывались. Не имея возможности слышать или видеть своего мужа раньше вечера, я часто пересматривала видео, снятые камерами наблюдения, установленными Исиамом. Конечно, должному эстетическому наслаждению мешали фиксированный угол обзора и то, что картинка разбивалась на пиксели из-за слабого освещения. Мы выглядели не в самом выигрышном свете. Но я заметила, что звуки, издаваемые нами во время секса, еще более волнующи, чем изображение. Каждый вечер я мастурбировала с «ирландцем», с закрытыми глазами растянувшись на кровати, убаюкиваемая только своими вздохами.
Мало-помалу, свободные и разнузданные, мы забыли наш алфавит и освободились от условностей. Может быть, потому мы и любили друг друга так страстно, что боялись скорой разлуки.
Когда я не ублажала себя, я писала, вдохновленная уединением. Именно в этот период я описала свои тайные встречи с Луи. И добавила их к рукописи, предназначенной для Бербера.
– Мадам Барле! Или мне можно называть вас просто Эль?
С тринадцатого этажа небоскреба Барле вид на Париж был восхитительный, хоть и чуть менее зрелищный, чем пятью этажами выше, из офиса Дэвида. Сам Альбер Бернштейн мне показался старым и не слишком соблазнительным.
По его седеющим волосам и гусиным лапкам, которые уже начали появляться в уголках голубых глаз такого же яркого оттенка, как и цвет его рубашки, я поняла, что официальные фотографии были сделаны много лет назад.
– Если хотите, – согласилась я.
Я протянула ему руку, но он предпочел тепло обнять меня.
Мужчина указал мне на простой стул, стоящий напротив его огромного кожаного кресла, и обратился с улыбкой, которая показалась мне абсолютно неискренней. Однако стремительность предложений, которые последовали далее, опровергла это впечатление.
– Не собираюсь больше подвергать вас мучительному ожиданию: я в восхищении от того, что прочитал.
– Спасибо, – ответила я, слегка покраснев.
Я не знала, что еще добавить. Реакция на комплименты относится к тому виду искусств, которые никто никогда не вдалбливал в мою голову.
Но я тотчас же спохватилась, подумав, что это Дэвид как-то повлиял на оценку издателя. Кто знает, не подкупил ли он столь радушный прием ценой освобождения его от оплаты аренды на месяц-другой?
– Знаю, о чем вы думаете… Что я делаю все это, потому что чувствую себя обязанным по отношению к вашему деверю.
Он обвел широким жестом свой роскошный кабинет.
– Совсем нет, – неубедительно солгала я.
– Конечно же, вы так думаете, – настаивал он, принимая более торжественный вид, – и, честно говоря, отчасти правы. Если бы Дэвид не настоял на том, чтобы я прочитал ваши рукописи, у вас было бы примерно столько же шансов, чтобы я вас напечатал, сколько шансов у птицы пролететь сквозь это стекло и усесться мне на голову, чтобы справить нужду.
Такая концовка от мужчины с утонченным вкусом удивила меня. Но у него была репутация человека, который мог восхищаться как техничным пасом Зинедина Зидана, так и вычурной фразой из романа XVIII века. Он был адептом веселого и не ограниченного предрассудками сарказма. Некоторые считали его посредственностью, другие – гением. Эти последние ценили в нем открытость ума, которая и помогла Берберу встать в авангарде филологии.
