И солнце взойдет. Он - Варвара Оськина
– Да, – прошептала Рене, чувствуя, как от подступивших слёз свело горло.
Только бы не разреветься. Только не перед ним! К счастью, в этот момент Ланг потянулся за чем-то лежавшим на крышке пианино и ничего не заметил.
Рене знала, что подобные выговоры выслушивали все резиденты. Пожалуй, бывали они и пожёстче. Только вот она, избалованная мягкостью Хэмилтона и своими успехами, оказалась к ним непривычна. Как показала жизнь – зря. Тем временем Ланг лениво взмахнул снимком, на котором безошибочно угадывалась грудная клетка её сегодняшнего пациента, и поднял против света. Так, чтобы была видна каждая деталь.
– Вот здесь, – он ткнул пальцем в едва заметную точку. – Это твой осколок. Удели ты чуть меньше времени рукам и чуть больше всему остальному, катастрофы можно было бы избежать.
Несколько секунд Рене вглядывалась в едва различимую черноту посреди серой картинки, а затем громко всхлипнула и уткнулась лбом в колени. Осознать, что она действительно убийца, не получалось. Мозг отказывался верить во что-то подобное, ведь… Всем своим сердцем, с той самой ночи в Женеве и все десять лет, Рене хотела спасать. Это была даже не мечта или цель, а смысл всей жизни, который носил имя «Виктория». А теперь Рене не знала, что делать. Может, стоит одуматься, пока не поздно? Может, она всё же простая танцовщица, а не врач?
– О чём думаешь? – тихо спросил Ланг, словно боялся спугнуть, но при этом не хотел, чтобы Рене зашла в своих размышлениях слишком уж далеко. В тот опасный тупик, откуда не возвращаются.
– Что теперь будет?
Последовало хмыканье, а затем звук, от которого Рене испуганно вскинула голову. Расширившимися от удивления глазами, она смотрела, как Ланг взял в руки, видимо, заранее принесённые ножницы, а потом медленно отрезал от снимка полосу. Одну, вторую, третью. Он кромсал тусклый пластик на мелкие лоскуты, из которых уже невозможно собрать целой картины.
– Для тебя? – коротко спросил наставник, а потом покачал головой. – Ничего.
– Но…
Рене ошарашенно замолчала и смотрела, как Ланг, возомнив себя едва ли не Эдвардом Руки-ножницы, вырезал замысловатые фигурки. От осознания, что совсем недавно это было изображение живого человека, который дышал и думал, вдруг стало дурно. Действия Энтони больше походили на надругательство. И не выдержав, Рене выдернула оставшийся кусочек, где по воле глумливого случая осталось не тронутым сердце.
– Не надо… не поступай так! Это неправильно… – сипло прошептала она, пока боролась с приступом тошноты. Ланг взглянул на её руки, что боязливо прижимали к груди изрезанный снимок, и вдруг холодно усмехнулся.
– Неправильно? – вкрадчиво спросил он. – Сидеть здесь и заниматься самобичеванием – вот, что неправильно.
– Я убила человека!
Ланг рассмеялся и со всей силы ударил ладонью по инструменту, вырвав из старого нутра вопль диссонансной боли.
– Тогда мы все здесь убийцы, – злорадно протянул он, а потом пафосно продолбил на клавишах вступление из пятой симфонии Бетховена. Ещё звучали последние плывущие ноты, когда Ланг поджал пальцы и вдруг опёрся локтями на пюпитр. – Ошибки случаются, Рене. Но все они часть обучения.
– Но не ценой жизни других!
– Нет? – заинтригованно переспросил Энтони. Он смотрел чуть свысока, как обычно делают взрослые с чужими детьми – снисходительно и лишь каплю брезгливо. – Уж не возомнила ли ты себя святой?
– Чтобы помогать другим необязательно носить нимб!
– Но нужно учиться. И это, – он махнул в сторону огрызка снимка, – неизбежность, даже если закон назовет твои действия преступлением!
Рене судорожно втянула воздух и поняла, что аргументы закончились. Как бы вся её сущность ни восставала против подобных постулатов, где-то внутри она уже мысленно согласилась. Это было действительно необходимо. И, почувствовав эту перемену, Ланг устало опёрся лбом на левую руку, пока пальцами правой ласково гладил чёрные клавиши. Забавно, он сам был точно какой-нибудь инструмент – длинный, тонкий, со строгой пентатоникой приоритетов.
– Знаешь, у каждого хирурга за спиной есть целое кладбище его неудач, – заговорил Ланг, а потом усмехнулся как-то совсем уж тоскливо. – Оно преследует нас с первого дня и до последнего вздоха – во снах, в болезни, в радости, в горе. Это то, что заставляет одуматься, когда слишком весело, и поддерживает в миг безысходности. Чем успешнее хирург, тем больше могил за его плечами. А знаешь, какая самая первая?
Ланг тяжело повернул голову и посмотрел на замершую рядом с ним девушку, она отрицательно покачала головой.
– Его собственная, Рене, – едва слышно проговорил Энтони. – Потому что за мгновение до смерти своего пациента умирает сам врач – душевно, психически, почти телесно. Дальше ничего нет – ни хорошего, ни плохого. Это предел, за которым уже не будет хуже, но одновременно и твоя опорная точка для роста. Так что поздравляю, доктор Рене Роше, сегодня ты заложила первый камень в некрополь своей пожизненной горечи, сожалений, а ещё фанатичного желания всё исправить. И теперь только от тебя будет зависеть, как много здесь появится надгробий, вырастет ли целый пантеон или убогое сельское кладбище.
– А если… – Рене попыталась сглотнуть, но во рту пересохло. – А если я не хочу ни новых надгробий, ни смертей?
– Боюсь, для тебя уже поздно. Ты пришла на свой погост. – Энтони заметил наверняка написанный на лице Рене испуг и вдруг улыбнулся. – Его не надо бояться. Это место для размышлений о вечном, о бренности бытия, о важности человеческой жизни. К тому же, какое кладбище без ряда могил?
Он замолчал, потом выпрямился и смахнул с крышки невидимую пыль. Помедлив буквально пару мгновений, Рене подняла голову, взглянула в неожиданно спокойные глаза доктора Ланга и вдруг отчётливо поняла – мигрени нет. Совсем. Та не затаилась, как обычно, где-то в глубине черепа, а растворилась. Надолго ли – бог её знает, но Рене вдруг испытала невероятное облегчение.
– Идеальных условий не будет никогда, – продолжил Энтони. Он вновь педантично оглаживал каждую клавишу от скопившейся пыли, и мерное движение его пальцев завораживало. – Тебе всегда будет что-то мешать – нервы, лишний стаканчик с кофе. Но умение концентрироваться на проблеме и абстрагироваться должно быть доведено до автоматизма. Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек, ты должна забыть его. Он не больше, чем тело, которое тебе надо починить.
– Надеюсь, мне никогда не придётся оперировать друзей, – пробормотала Рене. – Я не смогу быть объективной.
– Не зарекайся, – криво усмехнулся Ланг и взял пару хроматических форшлагов на самой дальней октаве. – Нельзя спланировать чужую судьбу, а свою тем более.
– Это очевидно! Но звучит так, словно ты пытался… – хохотнула Рене и тут же оборвала себя. – А ведь ты
