Живу, пока люблю - Татьяна Львовна Успенская-Ошанина
Елена любит узнавать новое. Вчера и слыхом не слыхивала, а сегодня пожалуйста тебе — протоплазма… Теперь без этого слова, этого понятия никуда.
Она продолжала много читать. Самиздат, как и в школе, приносил ей он, что называется — с доставкой на дом. Приходил вместе с ребятами, раз в месяц, беседы не получалось, спорил с ней до крика — у них на всё были разные точки зрения. И уходил вместе с ребятами до следующего месяца.
Ребята в их спорах не участвовали, Илька набрасывался на него, едва выходили из Елениной квартиры.
В тот год июнь и часть июля Елена провела в Звенигороде на практике, а когда вернулась, на столе нашла Зоину записку: «Еду отдыхать».
Вот тут и явился к ней он. Один, без Михаила и Ильки.
Евгений не ходил за Еленой в стаде вздыхателей, не встречал после университета, не провожал к Зое. В то лето жил так, как до поступления во Вторую, — сидел дома: читал, играл на гитаре. Он любил свою небольшую светлую комнату с книгами и альбомами. Художников и героев книг знал, как своих родственников. Изолированность от мира, от сверстников выработала чувство независимости. Он не хочет быть одним из… он лучше будет просто один.
Он не ходил за Еленой по пятам, он сочинял ей баллады, поэмы, стансы и «клал» на музыку, то есть на гитару. Часами он общался с Еленой в своей комнате: пел и пел, закрыв глаза и держа Еленино лицо перед собой.
В тот летний день он принял душ, тщательно побрился — срезал всю свою рыжую, распустившуюся за каникулярное время щетину, тщательно расчесал свою буйную, с трудом дающуюся щётке шевелюру и, чуть припадая на одну ногу, отправился к Елене.
Ждать пришлось недолго. Словно какие-то высшие силы были в тот час за него.
— Привет, Жень! — улыбнулась ему Елена. — Ты что тут делаешь? Один и без книг?
— На тебя смотрю, — сердито пробормотал он.
Он злился на себя — почему вспотел, почему слова даются с трудом?
— Пойдём в поход, — сказал он.
— В поход? Вдвоём?
— В поход. Вдвоём. В Звенигород.
— Я только что оттуда.
— Вот и хорошо. Там красивые места. Ты-то сидела небось на одном месте, правда же?
— Правда, — согласилась Елена.
Он видит, она сама не понимает, почему согласилась идти с ним. Согласилась потому, что он для неё — младший брат и с ним она может быть самой собой, а её родной брат ещё очень мал? В этом возрасте разница в шесть лет — пропасть. А тут всего полгода.
Он шёл впереди. Он хорошо знал дорогу. Сначала десять километров — поля и небольшие сельца, под горку, потом десять километров через лес, а там и Москва-река. В одном сельце — хрупкая церковь. Так и кажется: вот-вот распадётся на золотистые купола и чуть валящееся в сторону золотистое тельце, а стоит двести лет. И внутри золотистый полумрак от ликов святых и лёгкого света, идущего сверху.
Прежде чем позвать Елену с собой, он прошёл этот путь сам. Познакомился с бабой Клавдей, с её коровой Дунькой и собакой Тявкой, с весёлой, вышитой избой. Вышиты занавески, скатерть, покрывало на кровати, наволочки и даже ковровая дорожка. Белый фон, а цветы, петухи, яблоки, собаки — яркие: красные, жёлтые, зелёные. Чего только на этих вышивках ни живёт! Пахнет в избе сеном и клубникой. Половицы жёлто-светло-коричневые, от них разлетаются лучи.
Елене понравится в бабы-Клавдиной избе.
Ломоть чёрного хлеба, стакан парного молока — что ещё нужно человеку посередине пути?
А подойдут к Москве-реке, поставят палатку.
Евгений выбрал место, богом забытое, далеко от жилья, от лагерей, от Биостанции. Берег — заросший, пляжа не устроишь, дома не поставишь. А для двоих — простор, полянка общей площадью шесть на семь метров, крутой спуск к воде, за спиной же и с боков — лес с кустарником.
Палатку он взял у Ильки. Своей ещё не обзавёлся, а эта, Илькина, как своя, сколько ночей в ней проспали с Михаилом и Илькой, не сосчитать! С первого дня Второй школы расстояниями измеряли воскресенья.
Елена идёт неслышно сзади. Она земли не касается, парит. Лишь бы не обернуться и не раскинуть руки навстречу.
Но её не удержишь даже его сильными руками — выскользнет.
Мальчишкой ненавидел кровать, к которой был прикован тяжёлыми неподвижными ногами, и, когда мать уходила в магазин, бросал руки на пол и на них шёл от кровати прочь, пока ноги не спадали на ковёр. А потом на четырёхугольнике пола из угла в угол по диагонали тащил на руках своё тело. Руки поначалу были слабые, но каким-то непостижимым образом удерживали его тело. Ходил он на руках, пока они не немели. Тогда припадал к ковру, раскидывал руки в стороны — отдыхал. Снова шёл из угла в угол по диагонали на руках, словно знал: руки даны ему — жить, управлять не слушающимся телом. Тяжелее всего было возвращаться на кровать. Нужно подтянуться, а простыни съезжают, и руки онемели от усталости. Тогда он чуть отодвигал матрас и хватался за железку кровати. Долго подтягивался и, хоть и с трудом, сантиметр за сантиметром, но сам втаскивал тело на кровать. К возвращению матери лежал беспомощный в веере раскиданных тетрадей и учебников — учил уроки.
Нарочно придумывал, что ему так хочется съесть или прочитать — лишь бы отослать мать из дома хотя бы на час.
Потом целый год на костылях прыгал по дому и улице со скоростью бегуна-победителя — тело висело на руках и на костылях.
Теперь его руки железку могут согнуть. Но при Елене падают плетьми вдоль тела, словно не на спину, а на них всей тяжестью обрушивается рюкзак с палаткой и спальниками.
Почему он решил, что всю дорогу они будут разговаривать? Как можно разговаривать, если тропа через поле и лесок — узкая и к тому же Елена отделена от него не только рюкзаком, но и непробиваемой стеной воздуха!
О чём она думает? Что происходит с ней, почему так изменилась? Когда она учила их играть на гитаре, всегда улыбалась и была только с ними: видела их, слышала. Это ощущение — они соединены её голосом, её улыбкой, её треньканьем, её дыханием в одно общее — и есть жизнь. Ради встречи с Еленой он столько
