Живу, пока люблю - Татьяна Львовна Успенская-Ошанина
Вода тёплая, пахнет водорослями и почему-то хвоей, понесла по течению. Елена начала работать и руками, и ногами, чтобы не отнесло далеко от стоянки.
Отец учил плавать кролем, а мать саженками.
С самого детства… если отец скажет: «надо идти», мать обязательно возразит: «не надо». Мать скажет: «надо стричь ребёнка», отец возразит: «не надо». Она взросла на противоречиях и противоположностях. «Чёрное», «белое» так и застыло пластами, и до сих пор она не знает, что же чёрное, что белое. Даже когда разошлись, каждый вечер отец приходил к ним. Не с детьми встретиться, а поссориться с матерью. Обоим необходимо было возражать друг другу, говорить обидные вещи.
В нежном возрасте Елена смотрела на родителей с любопытством — интересно играют. Так кто же из них прав? Этот фильм, эта книга — «дерьмо» или «явление»? Слова «дерьмо», «маразм», «идиотизм», «так твою мать» — семейный багаж, семейные реликвии. И Елена с восторгом произносила их в детском саду, победно поглядывая на воспитательницу — вот что она знает! А однажды воспитательница сказала ей: «Эти слова плохие, Леночка, некрасивые». И спросила: «Где ты набралась их?»
У Елены хватило сообразительности не сказать «дома», она отошла к окну, стала смотреть на заснеженные клумбы и качели. «Разве эти слова дурные? — думала она. — Они сердитые».
Дома ничего не сказала родителям, но, когда в следующий раз они стали «обкрикивать» какую-то статью и прозвучали слова: «Так твою мать», спросила тихо, что это значит? И отец, и мать повернулись к ней, а потом стали смотреть друг на друга. В этот день они больше не ругались и не спорили. Но на другой даже не вспомнили о её вопросе, и крики, и привычные слова мячиками запрыгали по комнате с прежней силой.
Для Елены началась новая игра. Она решила сама догадаться, какие слова можно произносить вслух, какие нельзя. Вывод напрашивался простой: те, что воспитательница в саду не говорит, плохие. Но получалось, что она не говорит многих слов.
Раньше Елена легко болтала с ребятами и взрослыми, а теперь прикусила язык — не хотела больше говорить плохие слова, стайкой сидевшие у неё на языке и непринуждённо слетавшие с него раньше.
Пошла в школу. Очень скоро поняла, что можно, что нельзя говорить. И умирала от любопытства: в других семьях родители так же ругаются?
Уроки выучить старалась до прихода родителей (они вместе работали в одном научно-исследовательском институте) и смотаться к Зое, где Зоина мама накрывала для неё стол и угощала вкусными котлетами, гуляшами и салатами, а папа расспрашивал её об уроках и книжках, о занятиях в кружках.
Зоя отличалась от других девочек — чёрным, пристальным и одновременно отрешённым взглядом, длинными тугими косами и добротой: раздаривала свои печенья, ластики, карандаши… Она слушала учителя, пристыв к нему неподвижным взглядом, и чётко выполняла всё, что от неё требовали.
Особенно радовалась Зоя урокам математики. Задачи, устный счёт… — ответ выскакивал из неё пулей и всегда был правильный.
Сидеть с ней за одним столом очень нравилось Елене, Зоя помогала ей включаться в урок и поглощать его, как поглощают интересный фильм.
Сейчас Елена неслась течением тёплой Москвы-реки, вдыхала запах вспотевших цветов и деревьев, воды, просквожённой солнцем.
О чём Зоя говорит с Тарасом? Где они сейчас?
Почему Зоя не написала, что уплыла на яхте, с Тарасом?
И в ту минуту, как сформулировался этот вопрос, Елена чуть не пошла ко дну, так затяжелели руки и ноги: да ведь Зоя потому никогда ничего не рассказывает ей о Тарасе, даже имени его не упоминает никогда, что знает о её отношении к Тарасу. Конечно, знает! Елена захлебнулась, забила руками, ногами по воде и с трудом поплыла против течения к берегу.
Зоя щадит её. Жалеет. Не хочет огорчать. Бережёт. Охраняет от боли.
Огонь взлетал высоко и освещал деревья.
— Садись-ка, суп уже почти готов. Хочешь кипятку?
— Хочу.
Елена взяла в руки кружку и словно повисла на ней, жёстко-горячей, казалось, выпустит её и сама рухнет.
— Есть сгущённое какао, есть чай, есть сухая малина.
— Спасибо, Жень, давай малину.
8
Она смотрит в огонь, и Евгений спешит подложить новую порцию хвороста: искры, языки огня пляшут в её глазах.
О чём она молчит? Что гнетёт её? Какая тайна в ней?
— О чём ты думаешь? — дерзко спрашивает он.
Непонимающе смотрит на него Елена, а потом усмехается:
— О несчастной любви, о чём ещё?!
— У тебя грустные шутки, — говорит Евгений. — Я всерьёз, о чём?
И тихий голос Елены в потрескивании костра:
— Помнишь, как у Евтушенко: «…зачем ты так?»? И я вот не знаю, кого спросить: «Зачем ты так?»
Почему он тогда не всполошился, не спросил: что не так у тебя, Елена? Он подхватил строчки Евтушенко и сам продолжал про раненую белуху, кричавшую зверобою те же строчки: «Зачем ты так?»
Оборвав Евтушенко, Елена кинулась к Мандельштаму:
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гёте, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мыслящий пугливыми словами,
Считали пульс толпы и верили толпе.
И он — следом:
Быть может, прежде губ уже родился шёпот,
И в бездревесности кружилися листы.
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.
Так они и читали вдвоём. Цветаеву, Волошина…
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
— Нечитанным стихам! —
Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берёт,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Наступит свой черёд.
Изгнанники, скитальцы и поэты,
Кто жаждал быть, но стать ничем не смог…
У птиц — гнездо, у зверя — тёмный лог,
А посох нам и нищенства заветы…
Они подхватывали друг у друга строфы эстафетой.
— Жаль, гитару не взяли, ты бы поиграла.
Елена пожала плечами:
— Ты весь мой репертуар теперь сам поёшь!
Она забралась в спальный мешок и затихла сразу. Спала, не спала?
