И солнце взойдет (СИ) - О&#39

— Нет, — Рене махнула головой и снова вернулась к монитору. — Вот, сама его жду. Профессор сказал, что должен с кем-то встретиться.

— Ну, встреча у него точно была, — мрачно ответила Энн, а Рене удивленно оглянулась.

— Ты как будто этому не рада, — с легким смешком заметила она, но вмиг стала серьезной, когда увидела тревожный взгляд медсестры. — Что-то случилось?

— Точно не знаю, — тихо начала Энн, а потом склонилась прямо к столу Рене, будто бы заглядывая в монитор и что-то показывая. — Но он с кем-то ругался. Долго. Около часа.

— Откуда ты знаешь? — едва слышно спросила Рене.

— Я несколько раз бегала мимо его кабинета в административное крыло, слышала обрывки. Что-то про Монреаль, бездарность и завышенные требования. Точно было не разобрать, да я и не пыталась.

Рене почувствовала, как от волнения сжались внутренности.

— Сколько… Сколько там было человек? — прошептала она, невидяще глядя в экран на мигающий курсор.

— Двое. Не больше. Я слышала только доктора Хэмилтона, он был явно раздражен. Второй говорил слишком тихо, но голоса всегда были одни и те же.

— Ясно.

Она на минуту прикрыла глаза и сжала руки. Значила ли что-то эта ссора? Был ли там кто-то из той самой комиссии из Монреаля? Рене не знала. Однако, кажется, пришло время самой нанести визит профессору, даже если он наорет.

— Как давно это было? — спросила Рене.

— Да с полчаса назад. — Энн бросила взгляд на часы. — В половину шестого. Как раз ночная смена пришла.

Не говоря больше ни слова, Рене поднялась, нарочито терпеливо подождала, пока сохранится документ и вышла в коридор. Путь до кабинета профессора занял привычные тридцать три секунды. И за это время она успела несколько раз переделать речь, с которой собиралась ворваться. Скорее всего, в разгар перепалки о собственной судьбе. Рене не любила ставить людей в неловкое положение, не любила ссоры и недопонимания, но еще больше она не выносила, когда о ее промахах высказывались за глаза. Иной причины для неприятного разговора между коллегами она просто не находила.

Остановившись перед стандартной темно-коричневой дверью, Рене пригладила растрепавшиеся за рабочую смену косы, вздохнула от тщетности усилий и постучала. Аккуратно. Три четких и сухих удара разнеслись по вечернему коридору, конец которого уже полыхал медным квадратом садящегося августовского солнца. Она затаила дыхание в ожидании голосов или окрика подождать, но в кабинете, похоже, было тихо. Сжав от волнения губы, Рене на пробу нажала на дверную ручку. Та легко поддалась и со щелчком замка пустила в освещенный закатом кабинет.

От яркости бивших в глаза лучей выступили слезы, и у Рене ушло несколько мгновений, чтобы привыкнуть и осмотреться. На первый взгляд, здесь было пусто. Но выбивавшиеся из привычной картины детали показывали, что совсем недавно здесь шли ожесточенные споры. Сдвинутые в сторону кресла, смазанная на полках с экспонатами пыль, отброшенный в порыве журнал. Рене цепляла мелочи привычным взглядом хирурга, которым много лет училась замечать малейшие отклонения. И прямо сейчас, когда любой другой развернулся бы и ушел, она замерла. Что-то было неправильно. Немного не так ложился свет из покрытого пылью окна. Почти незаметно, но иначе кривились тени от раскинувшегося во внутреннем дворике желтого клена. А потому Рене сделала шаг вперед, затем еще и со всей силы вдавила тревожную кнопку своего пейджера.

Она действовала совершенно бездумно, на грани автоматизма, когда, оббежав большой письменный стол, прижала пальцы к сонной артерии. В следующий момент Рене уже упиралась основанием сцепленных в замок ладоней в грудную клетку неподвижно лежащего Хэмилтона. Тридцать компрессий и два вздоха. Тридцать и два. Она знала чертовы числа, помнила до автоматизма ритм, с которым прогибались внутрь кости грудины, но смотрела на чуть посиневшие губы в колючей, всклокоченной бороде и думала — почему, черт возьми, не работает. За спиной слышались чьи-то торопливые шаги, голоса. Но Рене не обращала внимания, потому что задыхалась от собственной паники и чрезмерных для ее щуплого тела усилий. Вокруг, конечно же, поднялась суета, мелькнул свет фонарика, руки в перчатках, кислородный мешок. Однако Рене не отвлекалась и равномерно давила. Когда же под ладонями треснула ткань клетчатой рубашки профессора, обнажая бледную грудь, она почувствовала, как ее дернуло прочь. Некто вцепился с такой силой, что протащил почти до самого шкафа, откуда прямо на голову больно посыпались тяжелые журналы. А затем раздался сухой звук разряда дефибриллятора. Он показался Рене таким деловым, даже нахальным, ворвавшись в уши гарантией жизни. Да что там, так для нее сейчас звучала сама чертова жизнь. Но тут он засвистел снова, словно взвившаяся в небо петарда, и взорвался ударом, от которого дернулось тело. Снова. А затем снова. И еще один раз.

— На каталку его и еще эпинефрин с букетом, — донесся крик.

В коридоре загремели колеса и задребезжал блок с переносным кардиографом, когда следом раздался новый разряд. Рене попыталась встать, но ей не дали. Тогда она попробовала оттолкнуть державшего, однако дрожащие руки не слушались. Казалось, из них разом вытянули все до последней ниточки силы.

— Хватит, Роше. Сейчас ты ему ничем не поможешь, — над головой послышался голос Энн. — У нас в больнице достаточно реаниматологов…

Она прервалась, явно вслушиваясь в доносящиеся из коридора голоса, а затем натянуто улыбнулась. Рене подняла голову и вгляделась в глаза склонившейся к ней медсестры, и в этот момент сзади наконец расцепил руки какой-то студент. Оглянувшись, она вспомнила, что видела его сегодня в операционной.

— Четыре минуты, Рене. Ты спасала его больше четырех минут. Поверь мне, ничего другого тебе уже сегодня не сделать. Сомневаюсь, что даже вилку сможешь держать, не говоря о скальпеле. А потому ты сейчас успокоишься, сделаешь три глубоких вдоха и встанешь на ноги.

Энн говорила медленно и уверенно, не отводила взгляда и словно вынуждала верить в свои слова. Только тогда Рене почувствовала, как накатывает усталость. Та ударила невидимым шаром под ноги и уронила в огромную вязкую кучу из событий этого дня, где смешались волнение, сложная операция и обычные заботы. После компрессий руки ломило, а к коже на спине противно липла влажная рубашка рабочего хирургического костюма.

— Идем, я принесу тебе кофе.

— Не надо кофе, — наконец-то подала голос Рене. — Мне вставать в начале пятого утром, боюсь, не усну.

— Тогда отправляйся домой. Я позвоню тебе, как будут новости, — начала было Энн, но замолчала, когда ее перебил тот самый студент.

— Уверен, это тот парень виноват. Никогда не слышал, чтобы Хэмилтон так орал.

— Тише, Боб, — отрезала Энн, бросив на разом встрепенувшуюся Рене тревожный взгляд. — Не болтай о том, в чем неуверен!

— Но я уверен…

— Молчи! Не сейчас.

— Нет. — Рене осторожно поднялась, держась за стену. В затекшие ноги немедленно впились миллиарды нервных иголок. — Что за парень? О чем вы вообще?

— Темненький такой. Говорят, он еще утром появился здесь с громом и молниями, — рыжеволосый студент нервно рассмеялся.

— Откуда знаешь? — Рене говорила кратко, потому что старалась экономить силы на что-то более продуктивное, чем бессмысленное волнение. Но то все равно заскребло в осточертевшем за этот день шраме.

— Мы пришли отчитаться, а этот пижон как раз выходил из кабинета. Профессор еще что-то кричал ему вслед и был настолько зол, что даже слушать нас не захотел и выгнал прочь. Пришлось идти к старшему, а он тот еще задница. Но зато из его окна было видно, как уехал тот самый щеголь. Просто прыгнул в свою придурковатую тачку и вдарил по газам. Видимо, тоже был зол, — пожал плечами рыжий и тут же засуетился. — Извините, доктор Роше. Вы оставайтесь здесь, а мы с ребятами сходим в реанимацию.

И не говоря больше ни слова, он ловко подскочил на ноги и скрылся за дверью. Ну а в пустом, разгромленном кабинете воцарилась неприятная, пыльная тишина. Наконец, Энн пошевелилась.