Джоанна Троллоп - Любовь без границ
Выпрямившись, Джулия нахмурилась на темный цветник. Что, в конце концов, такого она сделала Хью? Сочувствовала, Поддерживала, доказывала, что способна прокормить семью. Ни словом не упрекнула за то, как он опозорился тогда в Ковентри на открытии супермаркета. Короче, лезла вон из кожи, чтобы облегчить ему ситуацию. Разве она не заслужила, чтобы ее хотя бы дружески потрепали по плечу?
— Если бы так повел себя мужчина, — сказала она, рассуждая вслух, — да хоть тот же Хью! Если бы он совершил для меня все то, что я для него, я назвала бы его «мой герой». А вот женщину за такое никто не назовет «моя героиня». Раз так, буду подбирать крупицы похвал хотя бы от постороннего.
Она вернулась к креслу и подняла письмо за края, как символическую бумажную тарелку для объедков, отнесла на кухню и выбросила в мусорное ведро вместе с содержимым. Написала резкую записку Сэнди с требованием, чтобы к ее возвращению кухня была убрана по всем правилам, и оставила на видном месте. Завтра она сама поднимет Джорджа и Эдварда, за завтраком не позволит им свинячить, а потом поедет на работу, где скажет Робу Шиннеру, что с удовольствием… нет, с большим удовольствием принимает его предложение поужинать.
Лежа на кровати, Джеймс перечитывал записки Босуэлла об экспедиции доктора Джонсона в нагорья Шотландии. Эти двое только что отужинали в замке Инверари. Во время ужина хозяйка, герцогиня, обходилась с Босуэллом крайне пренебрежительно, а перед Джонсоном заискивала. Читать было интересно, да и вообще Джеймс уже давно (все последние месяцы) не был в таком ладу с самим собой. День прошел более чем удовлетворительно, а когда он вернулся домой, то нашел на кухне Джосс — она жарила сосиски под очень громкую рок-музыку.
— Привет, — сказала она, не поднимая глаз от сковородки.
— Джосс!
Она что-то пробормотала, но все потерялось в реве музыки. Когда Джеймс выключил приемник, тишина обрушилась на кухню стотонным пластом.
— Приехала в гости? На ужин?
— Нет, насовсем.
— Как это насовсем?!
— Чтобы снова тут жить, — пояснила Джосс, нервно переворачивая сосиски туда и обратно.
— Вы с Кейт поругались?
— Я там не прижилась.
Обойдя стол, Джеймс приблизился к Джосс и положил руки ей на плечи. Они напряглись под его ладонями, но тут же расслабились.
— Наверное, не следовало бы в этом признаваться, но я ужасно рад. Ужасно, ужасно рад, что ты снова с нами!
— Я тоже, — буркнула она, переворачивая сосиски как заведенная.
— А каковы правила? По скольку дней ты будешь здесь и в Осни?
— Никакого Осни! Мы с мамой будем видеться, как раньше, но жить я у нее больше не стану. — Оставив наконец в покое сосиски, она отвернулась к раковине. — Я ей предложила вернуться со мной, но она пока не согласна.
— Не совсем так, — сказал Джеймс после короткого молчания.
Джосс метнула в его сторону быстрый взгляд:
— А как?
— Думаю, все кончено.
— Что кончено?
— Я тоже просил Кейт вернуться, когда она приезжала за тобой. Она недвусмысленно дала мне понять, что этого не будет, и с того дня я учусь — пытаюсь учиться — жить без всякой надежды на ее возвращение.
— Иисусе!
Дверь в сад так и оставалась открытой. Снаружи затюкало, зашаркало — и в проеме появился темный силуэт Леонарда.
— А, вот вы где! Что ты сделала с сосисками, мерзкая безответственная девчонка?!
Это все было днем, а теперь (к глубокому удовлетворению Джеймса) «мерзкая безответственная девчонка» спала у себя в комнате под любимым одеялом. Конечно, ее воцарение там не могло пройти совсем гладко и без проблем. Предстояло многое обсудить с Кейт, о многом договориться, но это все были детали, а суть — блаженная суть — состояла в том, что взъерошенная зубная щетка Джосс снова красовалась на полочке в ванной, а просмотр вечерних новостей — совсем как в былые времена — то и дело прерывался ее спорами с Леонардом насчет громкости звука. За ужином Хью усердно старался наладить с ней контакт, так что жаловаться было не на что. Единственное, что царапало память, — это странный инцидент в саду у Блуи.
До той минуты все шло прекрасно. На выставке современной живописи (ее выбор, не его) они в том числе прошлись пшеничным полем метра два шириной, из шлифованного металла, усаженного громадными цветами и бабочками из цветного стекла. Блуи была в восторге, а Джеймс решил, что это нелепость.
— И в нелепости есть своя прелесть, — запротестовала Блуи.
— Только не тогда, когда ее пытаются выдать за серьезное искусство.
— Никто и не думал! Это шутка, милая пародия.
— Вовсе не милая. Скорее с претензией.
— Джеймс!
— Я не обязан восторгаться чем-то лишь потому, что тебе это нравится.
— Восторгов я не ждала, но не стоило и огульно охаивать.
— Ах, — сказал Джеймс, беря ее руку в свои, — как я люблю такую пикировку! Мне ее недоставало.
Блуи не только не отняла руку, но и пыталась (без успеха) не позволить выпустить ее несколько минут спустя. Джеймс больше не прикасался к ней, просто шел рядом до самой Обсерватори-стрит, перекинув через плечо легкую куртку, подставив лицо теплым лучам, иногда что-то говорил или смеялся и был («Ах, чтоб мне пропасть, — думала Блуи, — и я, похоже, совсем пропадаю!») просто неотразим.
Она провела его через домик на крохотный задний двор, где был разбит цветник, и усадила у стены лицом к клумбе, чтобы он мог насладиться видом клематиса в полном цвету, а сама пошла за охлажденным чаем. Потом они сидели рядом, и она рассказывала о своем детстве в Чикаго, о ненужной учебе в колледже и о браке, который был следующим обязательным этапом жизни и в который она вступила как раз поэтому. «Это как-то… старомодно», — заметил Джеймс, и она воскликнула: «Вот именно! В нашем кругу доминировали старомодные представления о женской доле! На феминизм там смотрели косо». Еще она поведала о переезде в Англию и о том, каким инородным все поначалу казалось, а когда выдохлась, то улыбнулась с оттенком смущения.
— Вот ты, например, до сих пор кажешься мне… мм… иностранцем, хотя мы и говорим на одинаковом языке.
— А в тебе я не могу усмотреть ничего инородного, разве что необычайную свежесть восприятия. Тебя невозможно осудить.
— Даже за дерзость?
— Смотря за какую.
— Если я попрошу рассказать о Кейт?
— Ах вот что. — Джеймс перестал улыбаться и поставил недопитый стакан на крашеный деревянный столик. — Я не выполню этой просьбы. Не потому, что она дерзкая (лично я ее такой не нахожу), а потому, что во время трудного выздоровления не годится вспоминать о тех днях, когда было совсем худо.
