Тадеуш Доленга-Мостович - Профессор Вильчур
– Я не собираюсь защищаться, – сказала Нина, – или оправдываться. Я только хочу обратить твое внимание на то, чего ты сам не замечаешь. Тебе кажется, что ты поступаешь благородно, но ты не принимаешь во внимание, что чувствую я, что переживаю. Предлагаешь расстаться, потому что тебе это ничего не стоит. А тебе не пришло в голову, что для меня это может стать драмой?
Его брови поползли вверх.
– Драмой? Возможно, фарсом? Одним из многих.
Она сделала вид, что не слышит, и продолжала:
– Тебе кажется, что, избегая нравоучений и осуждений, ты поступаешь по отношению ко мне лояльно, но ты не видишь того, что причиняешь мне мучительную боль. Если бы у тебя была хотя бы капелька чувства ко мне, то ты не предлагал бы расстаться из-за того, что я другая, чем тебе этого хотелось бы. Ты бы сказал: изменись, стань другой, я хочу тебя видеть такой, какую люблю, я думаю, что ты поступаешь плохо, я помогу тебе, ты найдешь у меня моральную поддержку, дружескую руку.
Он покачал головой.
– Нет, Нина, это пустые слова. Я не потому хочу расстаться с тобой, что узнал о твоих любовниках, а потому, что… понял, насколько ужасна роль любовника чужой жены, насколько невозможно установить границу между тем, что ты называешь любовью, и тем, что твой муж назвал бы распутством.
Нина иронически рассмеялась.
– Дорогой мой, ты слишком легко хочешь подняться надо мной в своей морали.
До сих пор он старался не затрагивать того, что могло ее оскорбить. Однако сейчас сказал:
– Потому что это не так трудно.
– Ты весьма любезен.
Они замолчали. Нина курила, Кольский играл ключами, которые держал в руках.
– Ты поступаешь не как мужчина, – отозвалась она наконец.
Он пожал плечами.
– А как бы поступил мужчина?
– Пожелал бы, чтобы я порвала с другими. Он сделал отрицательное движение головой.
– Ты совершенно меня не понимаешь.
– Но я хочу тебя понять.
– Прежде всего, я не верю, что ты смогла бы изменить свой прежний образ жизни. Образ жизни – это не дело случая, а просто следствие натуры данного человека. Но не об этом речь. Если бы я был даже уверен в том, что ты бросишь Корсака, этого англичанина и всех других, которых я не знаю, я все равно бы расстался с тобой. Я ни на йоту не хочу обидеть тебя, и более того, я вижу в тебе много достоинств: ты интеллигентна, изысканна, красива. Я уверен, что, расставаясь с тобой, не причиняю тебе никакой обиды, потому что я тебе безразличен.
Она прервала его:
– Судить об этом предоставь мне.
– Здесь играет роль исключительно твое задетое самолюбие, задетое тем, что расстаемся мы по моей инициативе. Так я хочу тебя успокоить: я не пытаюсь себя оправдывать и не вижу никакого своего преимущества, скорее наоборот. Я считаю, что эту игру я проиграл: ты останешься такой, какой была, какая есть, зато я должен пересмотреть свои позиции. Ты ни в чем не можешь себя упрекнуть, а я… Но давай не будем говорить об этом.
Нина подняла голову и спросила:
– Меня интересует еще только одно: ты встретил другую женщину?
В первую минуту он не понял, о чем она говорит:
– О нет, Нина! О Боже, как мы далеки друг от друга!
Она встала и начала медленно натягивать перчатки.
– Ну что ж, – сказала она с улыбкой. – Мне не остается ничего другого, как попрощаться с паном.
Она протянула руку, которую Кольский молча поцеловал, и медленно пошла к дверям. Там она повернулась:
– В сущности, ты хороший парень.
Пока он собрался что-нибудь ответить, она вышла.
С того дня он ее не видел. Прошли три недели. Он делал вечерний обход пациентов на втором этаже, когда прибежал санитар.
– Пан доктор, внизу пани Добранецкая, она спрашивает вас.
Он сразу догадался, что случилось что-то чрезвычайное. Когда он вошел в кабинет директора и увидел Нину, то ужаснулся. Она была бледная, глаза впали, руки дрожали.
– Что с вами? – спросил он, искренне обеспокоенный.
Она сказала с дрожью в голосе:
– Мой муж… С моим мужем очень плохо.
– Пан профессор вернулся?
– Нет. Я получила письмо из Мариенбада. Доктор Хартман пишет, что у мужа подтвердилось внутричерепное новообразование… Это, вероятно, уже вопрос лишь месяцев или даже недель… Страшно… Мне страшно…
Наверняка она не притворялась, ее отчаяние было искренним. Это явилось для Кольского неожиданностью. Она, должно быть, была привязана к мужу, а может быть, даже по-своему любила его. В глазах ее стояли слезы.
Он наклонился к ней.
– Не теряйте надежды, – сказал он своим профессиональным успокаивающим тоном доктора. – Подобные диагнозы бывают ошибочны. А вообще такие новообразования поддаются оперативному лечению, но я сомневаюсь, чтобы в Мариенбаде были серьезные специалисты в этой области.
Она вытерла слезы.
– Дай Бог… Ежи хочет вернуться в Варшаву, но не может быть и речи о том, чтобы он возвращался один. Он нуждается в соответствующем сопровождении. Вы… вы поехали бы со мной?
– Да, разумеется.
– Доктор Хартман советует забрать Ежи как можно быстрее. Боже, Боже! Именно эта спешка ужасает меня.
– У вас с собой письмо Хартмана? Она отрицательно покачала головой.
– Мне бы хотелось его прочитать.
– В письме нет никаких более конкретных данных, но я могу его вам прислать.
Он задумался и сказал:
– Я не вижу причины, чтобы откладывать поездку. Мне только нужно поговорить с Ранцевичем. Когда вы можете быть готовы?
– В любую минуту.
На следующий день Кольский с Ниной выехали скорым поездом в Мариенбад.
Глава 13
Нет ничего прекраснее ранней осени на просторах белорусских земель. По полям, ржаной стерне и парам мягкий теплый ветер разносит серебряные нити бабьего лета. Леса застыли, заслушавшись шелестом пурпурных и золотистых листьев. В садах груши и яблони, освободившись от тяжести плодов, потягиваются своими ветвями перед зимним сном. Воробьи в гумнах проводят свои шумные вече, ныряя в золотистую солому. На бледно-голубом небе черными линиями обозначились косяки журавлей. В овинах ритмический танец выбивают цепы, брызжет ядреное зерно из выстоявшихся на солнце колосьев, чтобы, провеянное и чистое слиться сыпучей струей в тугие мешки.
Радует глаз хозяина этот достаток, приятно ему, когда его плечи ощущают тяжесть собранного урожая. Руководствуясь больше опытом, чем силой, укладывает он мешки на телегу целую гору. У маленькой толстопузой лошаденки хватит сил, чтобы, не спеша, нога за ногу, свезти зерно на мельницу. А мельница эта, ненасытное чудовище, добродушно ворчит и перемалывает в своих огромных жерновах молодое зерно. Широким потоком падает вода на мельничное колесо и низом уходит в пене и брызгах. Днем и ночью в открытую пасть засыпается зерно, днем и ночью в белых туманах, пахнущих хлебом, высыпается струя муки.
