Вечно ты - Мария Владимировна Воронова
– Он самый. А это…
– Люда, помнишь, Верина сестра!
– Ясное дело, помню! Привет, малая! – Володя засмеялся, видно, тоже обрадовался. – Так что Вера?
– Здесь, здесь, только сейчас ушла с родителями в театр.
– А! А тебя чего не взяли? Плохо себя вела?
– Что-то типа того, – улыбнулась Люда, – А ты какими судьбами?
– В отпуске. Дай, думаю, наберу, хоть узнаю, как она. Замужем?
– Нет, Володя. В принципе, у нее все по-прежнему с тех пор, как ты уехал.
– А есть кто?
– В смысле?
– Ну парень есть?
Люда нахмурилась:
– А тебе какое дело? Ты женатый человек.
– Разведенный человек.
– Извини.
– Ничего, – Володька шумно вздохнул в трубке. – Так правда она не замужем?
– Правда.
– Блин, а я два года позвонить боялся. Думал, давно у нее семья, дети…
Володя просил передать, что он звонил, но Люда не хотела признаваться, что Вера с ней не разговаривает, поэтому сказала, что лучше пусть он сам, Вера все равно ни за что первая ему звонить не станет. А так фактор внезапности на его стороне.
– Да, она гордая, – сказал Володька с уважением и повесил трубку.
Люда улыбнулась. Всегда приятно знать, что есть на свете люди, которые любят долго и преданно и у них все еще может кончиться хорошо.
* * *
Пока мы с Региной Владимировной прикидывали да планировали, жизнь все решила за нас, как оно обычно и бывает. Ощенилась Жучка, неофициальная собака пищеблока, и когда щенки подросли, диетсестра стала носиться по всем отделениям, пристраивая их.
Что ж, я взяла черненького, Регина рыженького, а девочку забрала бухгалтерша.
Жучка – дама неизвестного происхождения, отец щенков неизвестен, так что остается только с замиранием сердца ждать, что вырастет из наших питомцев. Впрочем, так оно бывает и с детьми…
Я назвала своего Дружок, Регина – Шарик.
Дружок – крепкий ребенок, прошедший суровую школу пищеблоковского подвала, поэтому я без опаски оставляю его, уходя на работу, но теперь мне есть зачем спешить домой.
Надо торопиться, чтобы напоить, накормить, прогулять, ведь чем чаще выводишь собаку, тем скорее она приучается не делать лужи в доме.
Теперь уже не обойдешься кратким визитом в булочную за половинкой черного и пряниками. Приходится посещать «Мясо-птицу» и «Овощи-фрукты», потому что Дружку необходимо разнообразное питание.
В этой суете почти не остается времени на кладбище, и я извиняюсь за это перед Пашиной половиной кровати.
Так странно, я больше не хожу на его могилку каждый день, а когда несусь домой в радостном предвкушении, что сейчас услышу лай, дробный цокот, и мне в руку ткнется мокрый холодный нос, я не думаю ни о чем другом, но каким-то образом Паши стало больше в моей жизни. Он словно проявляется в моих хлопотах и заботах, словно стоит рядом, смотрит на меня и радуется, что я радуюсь и мне есть чем заняться.
И между сном и явью мне иногда удается почувствовать его рядом с собой так ясно, что я успеваю пожелать ему спокойной ночи или доброго утра прежде, чем вспоминаю, что его больше нет.
Мы с Региной, как две сумасшедшие мамаши, только и сравниваем, чей сынок круче, а по выходным вместе гуляем в парке. Лето в разгаре, и мы, прогуливаясь по аллеям в кружевной тени листвы, едим мороженое и чувствуем себя как будто в отпуске.
Дружок с Шариком резвятся, а мы умиляемся. Между нами все еще лежит тень Корниенко, но мы обе знаем об этом, поэтому у нас все хорошо.
Одна вобла, заведующая третьим отделением, считает, что мы с Региной чокнулись от одиночества. Людей, видите ли, надо любить, а не собачек. А мы нормальных семей не создали, вот и носимся со всякими суррогатами как с писаной торбой.
Сказать, что она сама суррогат, не позволяет этика и деонтология, поэтому мы просто не обращаем внимания. Просто радуемся той радости, что нам доступна.
В воскресенье я, накормив и выгуляв Дружка, все-таки еду к Паше. Надо положить новые цветы, убрать венки, искусственные цветы которых и ленты все еще имеют вид, но порядком выцвели от солнца и дождей.
У соседней могилы снова стоит та девушка, которую я вроде бы знаю, но никак не могу вспомнить. Сегодня она так погружена в свои мысли, что не замечает моего кивка.
Сгребаю венки в охапку, отношу в бак, а вернувшись, вздрагиваю. Оголенный холмик выглядит таким маленьким и беззащитным, что я опускаюсь на колени и плачу. Впервые плачу навзрыд, вытирая лицо грязными руками.
Мне хочется лечь лицом в этот теплый песок, достучаться, прикоснуться к Паше хотя бы раз, хотя бы на секунду… Но я просто стою на коленях и стараюсь плакать потише.
Вдруг чувствую, как к моему плечу осторожно прикасается чья-то рука.
– Простите, я могу вам чем-нибудь помочь?
* * *
Люда снова поехала к бабушке на кладбище, собираясь просить прощения и каяться, но вместо этого в голову настойчиво лез всякий мусор. Всплывали давно забытые детские обиды, и, хуже того, не просто высовывались на секунду, чтобы снова утонуть в забвении, а выстраивались в пугающие закономерности.
Люда встряхивала головой, шикала на себя, обзывала мелочной эгоисткой, но ничего не помогало. Вспомнилось вдруг, как она в четвертом классе попросила бабушку, которая тогда еще не вышла на пенсию и работала в библиотеке, взять для нее «Повесть о Зое и Шуре». В ответ бабушка вдруг всплеснула руками и воскликнула: «Оля, с этим ребенком надо что-то делать! В ее возрасте следует читать классику, Пушкина, Гоголя, кое-что из Толстого, а она просит «Повесть о Зое и Шуре». Бабушка выделила название книги издевательским тоном. Наверное, Люда так хорошо запомнила этот эпизод, потому что впервые сознание ее раскололось в попытке совместить совершенно несовместимые вещи. Бабушка считалась в семье незыблемым моральным авторитетом, она всегда совершала исключительно правильные поступки, но относиться к великому подвигу Зои Космодемьянской и ее брата иначе, чем с благоговением и скорбью, тоже было невозможно. Это не подлежало никаким сомнениям. Никак. И Люда не чувствовала в своем желании прочесть книгу, которую она до сих пор считала одной из самых пронзительных книг о войне, ничего дурного. Но если бабушка не уважала память Зои Космодемьянской, получается, она была не права? Та самая бабушка, которая неправой быть в принципе не может? Тогда Люда решила, что бабушка просто не знала, о ком книга, хотя как, работая в библиотеке, она могла этого не знать? Но это объяснение представлялось единственно разумным.
Потом мысль заскользила дальше, Люда вспомнила, как на семейном совете обсуждали, отдавать ли ее в
