Наши тонкие струны - Крис Таллик
– Есть проблема, – сказала Маша тихо. – Я не могу жить без маски. Меня трясет, когда я вижу… как другие видят… вот это все.
Она снимает масочку.
Страшный шрам спускается от нижней губы. Делит подбородок на две неравные части. И спускается ниже, к ее беззащитному горлу. Из-за этого машкино лицо кажется искаженным адской улыбкой. Или гримасой страдания. Второе даже точнее.
– Мне было одиннадцать, – говорит она. – Мы поехали на море. Ну… на наше море. Это недалеко. Потом было смешно. В машину залетел комар. У нас такие большие комары, если ты знаешь. Вот он влетел в окно, забрался куда-то вниз и стал кусать папу за ногу. Папа отвлекся на секунду. Полез, чтобы прибить этого комара, а машина слетела с дороги. Стекло разбилось, и мне перерезало шею… С таким хрустом, я помню… Это было больно. Из горла шла кровь. Я чуть не захлебнулась ею. А кричать не получалось, и дышать не получалось, и от этого было еще страшнее…
Крис рефлекторно закрывает лицо ладошками. Все же она – девочка. Мальчики в таких случаях сжимают кулаки.
– А твои родители? – спрашивает она из-под ладоней.
– Папа сразу умер. Его зажало в машине, он же за рулем был. Меня увезли на скорой, маму тоже. Больше я ее не видела.
Слезы текут по машкиным щекам. Но она упрямо продолжает. Надо же кому-нибудь когда-нибудь это рассказать… до самого конца.
– Их потом похоронили рядом. Ее и папу. Бабушка тогда чуть с ума не сошла… Это все равно случилось, но позже. Она сейчас в специальном санатории, для альцгеймеров. Ее уже не вылечить, можно только поддерживать жизнь… так мне сказали. Она меня уже не узнает. Только пугается, когда видит… без маски… да и в маске тоже. Она все забыла. Но больше у меня никого нет.
– Я у тебя есть, – говорит Крис.
Сейчас она верит в это. Хотя они с Машей знакомы всего пять часов. Иногда так бывает. И, наверно, это лучшее в жизни, что только бывает.
– Спасибо тебе, – говорит Маша. – Ты меня хотя бы… слушаешь. Только не смотри на меня так, пожалуйста. Ну, когда я без маски. Я просто боюсь, что тебе… тоже станет противно.
Крис протягивает руку.
Как можно мягче – подушечками пальцев – проводит по хирургическому шву. Сверху вниз. От подбородка и ниже по машкиной шее.
– Не бойся, – говорит она. – Ничего больше не бойся. Я буду с тобой.
Подушечки пальцев у нее твердые, как у всех гитаристов. И пальцы у нее длинные и красивые. Наверно, это самое красивое в ней. Если не считать песен, которые она пишет. Но ведь их еще никто не слышал.
Маша не отстраняется. Просто опускает голову.
Если не поднимать глаз, то не увидишь, как бледнеет Крис. Больше всего она боится показаться смешной. С ее рыженькой челкой и веснушчатым носом.
– Мне домой пора, – говорит Маша виновато. – Ну, в смысле, в общагу.
Наверно, так и должно быть, думает Крис. Не бывает слишком много чудес в один день. Точнее, в один день и один вечер.
За окном темнеет. Время близится к полуночи.
– Я тебе такси вызову, – говорит Крис.
– Спасибо, – говорит Маша. – Ты супер.
007. Детское время
Маша сидит на заднем сиденье. Ей видно лицо таксиста в зеркале. По законам оптики это означает, что и он видит ее лицо.
Ей хочется отсесть подальше, но некуда, и ремень безопасности мешает.
Когда машина тормозит перед светофором, водитель неожиданно улыбается:
– Вот и правильно, что маска носишь. Если платок наденешь, совсем хорошо будет.
Маша стискивает зубы, но он не видит.
– А хочешь, покатаемся? – спрашивает водитель. – Время еще детское.
Маша хмурит брови. Надо бы включить режим девочки-Уэнздей, но он все равно не оценит этого образа.
– Да ты не волнуйся, – говорит таксист. – Давай пересаживайся вперед, поговорим с тобой, туда-сюда. Тебе скучно не будет, я отвечаю. Ты мне еще отзыв хороший напишешь.
Маша молча мотает головой.
– Ты говорить не умеешь?
Маша тянет вниз масочку. Глаза водителя становятся круглыми, как маслины.
– Извини, да? – говорит он. – Я не знал, что ты совсем больной.
А сам что-то вполголоса шепчет, будто молится. Но Маша больше не глядит на него. Возвращает маску на место. Смотрит на экранчик телефона: да, вот они уже и приехали.
008. Я вижу твой сон
За окном ее комнаты – одинаковые многоэтажки. Край неба еще алый, но вверху, в лиловом сумраке, уже мерцают звезды. В Архангельске в это время года светло как днем.
В студгородке у нее отдельное жилье. Чтобы за это заплатить, ей пришлось сдать родительскую квартиру. В восемнадцать это уже можно, и никто не заругает, потому что некому.
Но и возвращаться ей некуда. Она так решила и уже не передумает.
За стеной – обычная комната на четверых. Оттуда доносится глухой шум и голоса. Девчонкам, кажется, весело. Наверно, у них даже есть винчик.
У Маши есть лекарства в тумбочке. Без них ей трудно заснуть.
Ее не беспокоит одиночество, нет. Общительный таксист ошибся. Она не скучает. Она давно не скучает ни о ком.
Ей просто грустно. А это другое.
Крис хочет с ней дружить?
Как странно. Ведь она, Маша, ни о чем подобном не говорила. И не сказала бы никогда. Даже язык бы не повернулся.
Она слишком привыкла к одиночеству.
Блин. Теперь девицы за стенкой взялись кому-то звонить. Визгливые голоса перебивают друг друга.
Вот кому бы исполнять «Валенки».
Маше смешно.
Она выходит в коридор и останавливается у соседской двери. Эх, эх. Конечно, все было бы по-другому, если бы она могла сейчас вот так просто постучаться, потянуть за ручку и войти. Посидеть с ними, поржать, посплетничать про парней-придурков.
Но у нее не получится. Даже пробовать не стоит. К тому же, как представишь их лица, когда они тебя увидят… когда внезапно перестанут смеяться… и даже вежливо пообещают вести себя потише… только бы ты скорее ушла. Чертова уродка в своем наморднике.
Совсем больная, да?
Тут из-за ее приоткрытой двери раздается звонкий бульк, будто кто-то кинул камушек в реку: телефон принял сообщение.
Маша возвращается в комнату.
Нажимает на иконку и слушает голос.
«Маш, привет, – говорит Крис. – Стесняюсь звонить, вдруг не ко времени. Ты нормально добралась? Напиши пару слов, если да. Если не напишешь – значит, нет,
