Брак по расчету - Кингсли Фелиция
– Никогда не думала, что у меня когда-нибудь будет нечто подобное, поэтому и не мечтала об этом. И признаю свое невежество: оно может быть поддельным, а я бы и не заметила.
Не могу отвести от нее глаз.
– Но ты должна позволять иногда себя баловать. Мужчинам это нравится.
В ее взгляде зажигается искорка.
– И тебе?
– И мне. – Протягиваю ей руку: – Потанцуем?
– Мы танцевали весь вечер.
– С остальной сотней гостей. – Кивком головы указываю ей на центр зала. – Хочешь, чтобы я умолял?
– Нет.
Отпускаю слуг и у диджеевского пульта Ванса выбираю одну из его драгоценных пластинок.
Включается музыка, и я кладу руки Джеммы себе на шею, а сам обхватываю ее за талию.
– A Whiter Shade of Pale, у тебя есть вкус, – замечает Джемма.
– Возможно, это та же пластинка, что слушает сам Господь Бог.
– Вы с моим отцом на одной волне.
– С ним очень легко поладить в отличие…
– От меня? – заканчивает за меня она.
– Нет, я хотел сказать от моей матери.
– Знаешь, когда ты был более предсказуемым, было легче.
– Что было легче? – спрашиваю я.
– Ненавидеть тебя, – признает она с насмешливой улыбкой.
– А ведь я могу еще усложнить тебе жизнь.
– И как же, к примеру?
Склоняюсь к ее лицу – выходит довольно двусмысленно, и я вижу, как она дрожит.
– Посмотри в кармане пиджака.
Джемма медлит, точно там спрятана взведенная мышеловка, но наконец двумя пальцами достает из кармана две бумажки.
Несколько секунд она смотрит на билеты, а потом понимает:
– Билеты на центральную трибуну на матч Лиги чемпионов против «Барселоны»! В Барселоне! Боже мой, поверить не могу!
– Ты так старалась сделать особенным мой день рождения, что я не мог не попытаться сделать что-то столь же особенное на твой.
– У меня нет слов.
– Они и не нужны. На твоем лице написана вся возможная благодарность.
– Но как ты узнал?
– Признаюсь честно. Ланс держал меня в курсе, как идет жеребьевка группового этапа.
Джемма почти смущенно пожимает плечами:
– Теперь положение у меня действительно затруднительное.
– Как видишь, я не такой чурбан и понимаю, что кольцо с камнями тебя не порадует. Я научился узнавать тебя в горе и в радости, и банальности – это не про тебя.
Джемма опускает взгляд, глядя на невидимое пространство между ней и мной, пока мы покачиваемся в такт музыке.
– Можешь посмотреть на меня? Мне кажется, ты покраснела, а я хочу это видеть! Такое редкое зрелище!
Она вдруг поднимает голову, и то, что я вижу, меня убивает: эти большие голубые глаза, глубокие и сияющие, обрамленные длинными ресницами, лицо в янтарном свете подсвечников и ее губы. Боже, эти губы уже стали моей навязчивой идеей: полные, чувственные, идеальной формы, чуть приоткрытые.
Мне хотелось бы ее поцеловать. Я мог бы ее поцеловать.
И она тоже будто ждет этого. И именно в тот миг, когда я в миллиметре от нее, музыка прерывается и с резким звуком иголка поднимается от граммофона.
И сразу будто вошел кто-то чужой. Мы, очнувшись, отходим друг от друга, Джемма подбирает свои туфли, тихо и сконфуженно желает мне спокойной ночи и идет к выходу.
Обернись.
Обернись.
Обернись.
Я знал! Она обернулась! Обернулась!
Так, значит, и у тебя это чувство, будто ты что-то забыла здесь, да, Джемма? Кое-что, витающее в воздухе между мной и тобой?
Когда она снова поворачивается и уходит, часть ее как будто остается в зале.
А меня охватывает завораживающее чувство дежавю, в точности как и в тот день в бассейне.
57
Джемма
Ничего не понимаю.
Я в полной растерянности.
Той растерянности, что начинается где-то в животе и поднимается до головы.
Знаете то чувство, когда летишь в свободном падении?
Как-то раз в парке аттракционов я забралась на ту высокую башню, где садишься в кресло и тебя поднимают высоко-высоко, как на небоскреб, а потом сиденья отцепляются и летят вниз. И сейчас у меня то же самое чувство пустоты, и желудок поднимается выше горла, отпихивая сердце куда-то вниз.
Я практически сдираю с себя платье, с силой дергая за края корсета, пока все наконец не падает к ногам.
Если бы могла, я бы хотела избавиться и от кожи тоже, настолько остро чувствую, что задыхаюсь. И будто сгораю заживо.
Распахиваю окно, и в комнате тут же становится свежо от сентябрьского ветра, который колышет шторы и касается моей кожи будто тысячью пальцев.
Если бы это были пальцы Эшфорда.
Так это, получается, правда. Какой-то части меня нравится Эшфорд.
Эшфорд высокомерен.
Эшфорд очень гордый.
Эшфорд избалованный.
Эшфорд надменный.
Эшфорд сегодня был прекрасен как бог.
Я не могу ни смириться с этим чувством, ни избегать его.
Я смотрю на Эшфорда и думаю, как он красив, жду не дождусь, когда он заговорит, только чтобы услышать его голос, и мне даже интересно то, что он говорит.
В соседней комнате раздаются шаги: это он. Он вернулся.
Меня охватывает паника. Меряю комнату широкими шагами, останавливаюсь у закрытой двери в смежную комнату. На ключ она не закрыта. Уже какое-то время я ее больше не запираю.
Прислоняюсь к двери руками, предплечьями, грудью, животом, ногами, как будто могу пройти через деревянный массив. Только ощущая кожей гладкое и холодное дерево, понимаю, как сильно у меня поднялась температура. Как четыре минуты медленного танца смогли довести меня до такого состояния?
Хватит. Я уже взрослая, и надо взять эту нелепую одержимость под контроль и покончить с ней.
Нужно что-то или кто-то, при помощи кого я смогу раз и навсегда избавиться от этих навязчивых мыслей.
Завтра прежде всего нужно постараться избегать Эшфорда всеми способами и заговаривать с ним только при крайней необходимости. С глаз долой – из сердца вон, и из любых других частей тела, которые реагируют на него против моей воли, стоит Эшфорду оказаться рядом.
58
Эшфорд
С самого вечера дня рождения, с того почти поцелуя Джемма стала неуловимой.
Она будто превратилась в призрака Денби: вроде бы есть, я ее чувствую, но не вижу, и стоит мне зайти в комнату, как она тут же выходит через другую дверь. Джемма теперь как полтергейст.
А моя мать зато стала тенью Ванса и Карли, ловит каждое их в слово в надежде узнать, что с минуты на минуту в Денби прибудет султан Брунея или император Японии, и постоянно спрашивает, когда шейх вернется нас навестить.
Они со всей вежливостью и воспитанностью ей потакают.
Но их благословенную дочь просто невозможно поймать, и, клянусь, я уже схожу с ума.
Порой мне хочется ворваться к ней в комнату, когда она будет спать, и закричать: «Попробуй теперь убеги!» – но это не в моем духе. Даже никаких усилий бы не потребовалось, учитывая, что она уже давно не закрывает свою дверь на ключ. И даже от этого у меня плавятся мозги: она это специально? Или случайно? Она хочет, чтобы я вошел?
Было лучше, когда было хуже, когда между нами велась открытая война, потому что тогда и границы были ясны: ты стоишь там, я тут, и если заговариваем друг с другом, то только ради взаимных оскорблений.
А теперь нет, мы застряли в этой двойственной тени между партнерами, друзьями, сообщниками, вовлеченными в легкий флирт (которому, не скрываю, я сам же и поспособствовал), и никакого сценария для новой роли у меня нет.
Я бы поговорил с Харрингом, но слишком хорошо его знаю, и знаю также, что для этого разговора ему не хватит чуткости. Утонченный ум – не про него.
Однако сегодня вечером – премьера в театре, так что хочет того Джемма или нет, она поедет на мероприятие со мной.
После усердного бдения у окна своего кабинета я наконец вижу Джемму у конюшен, где она собирается чистить Поппи, и, воспользовавшись случаем, напоминаю ей про вечер – чтобы она не успела придумать какой-нибудь план и отказаться.
