Николай Климонтович - Дорога в Рим
— Хотел бы, чтобы ты прочитал воспоминания моей матери. — И добавил: — Может быть, это будет интересно в Москве…
Молодежь расходилась после праздника, завтра в школу. Набрав монет, конфет и наменяв наклеек, кучки тинейджеров тянулись от метро, в черных трико с намалеванными на них фосфоресцирующими костями, с испачканными сажей лицами. Мы допили вино и перебрались в «Рондо».
Здесь я уже бывал, пил днем пиво, разговорился как-то с барменшей-индонезийкой по имени Яти, коротконогой и грудастой, коричневато-желтой, совсем гогеновской. И был приятно удивлен, когда, скорчив в улыбке свою плоскую рожицу, она пропела, завидев меня: «Ха-ай, Колья!» К князю вышел хозяин, пышноусый серб в слишком дорогом для серба-трактирщика костюме, они расцеловались по-славянски.
— Я должен здесь долларов полтораста, — успел шепнуть князь, и я у стойки заказал вина. Впрочем, князь тут же унырнул куда-то, а луна пристально смотрела сквозь чистые тонкие стекла. Я предложил Яти, пока она наполняла бокалы, подождать и проводить ее после работы.
— Ты опоздал, — сказала она на своем индюшачьем английском.
— Вот как. — Я выхожу замуж.
— Когда?
— Завтра. За миллионера.
— Мои поздравления…
Скорее всего, она надо мной посмеивалась, но вежливо. Ключи были на месте.
Князь появился, с ним оказалась африканка, совершенно черная, с жарким ртом, невероятно плоская и узкая, с курчавой шерсткой на яйцеобразном черепе, и очень отдаленно она напомнила мне незабвенную Элизабет Смит. Впрочем, у этой было совершенно неопределенного звука имя.
— Ты же у меня не был, — говорил князь, — я живу недалеко, в одном блоке квартирка… вернее, студия… свободный брак… сын живет с нею… там же и моя машина…
Я видел его жену на фотографии, ничего свободного, скорее всего, князь был выставлен.
— Вейн веритас, — пробормотал он и хлопнул свой бокал, вполне могло быть, что этот каламбур он придумал только что.
Была последняя ночь октября, из открытых дверей прощально пахло теплой листвой. Бар плыл. Легко поверить, что в такую луну оживает единственный раз в году привезенная некогда пилигримами из Нового Света кельтская нечистая сила.
— Зайдем ко мне, — предложил князь, — захватим вина и зайдем.
Нос у него стал совсем кельтским. Я смотрел на часы, они показывали то же, что и час назад.
Князь жил в Адамс Морган, это было по пути в мой охотничий домик. Мы шли темной улицей, справа лежал черный Ист-Норт, где не водятся даже белки, должно быть потому, что там не растут деревья. Хотя белок в Вашингтоне, как крыс в Бронксе.
— Полнолуние, — бубнил князь, опираясь одной рукой на свою африканскую проводницу, другой прижимая пакет с бутылками, — хэллолуние, лунохолие.
— У-упс-с, — сказала африканка, указывая вниз.
На краю тротуара стояла полая тыква с прорезанными глазами, носом и ртом. Внутри черепа светилась свечка.
— Знаешь, — шепнул князь, хоть африканка все равно не поняла бы, — я не слишком уверен, что она — девочка. Может быть, это мальчик. Какое-то биинг, как ты думаешь?..
Квартирка князя была — одна спальня и половина ванной, как здесь говорят. Логово: бутылки по полу, полки с разрозненными вещицами и несколькими дешевыми книжонками в бумажных обложках, продавленная лежачая и сидячая мебель, грязноватое полотенце на единственном столе, маленький этюдник на середине комнаты, на котором стоял картон с мазней, напоминающей что-то левитанское. Князь отвернул этюдник к стене, усадил африканское существо в выемку дивана, завел пластинку на вращающемся с хрустом проигрывателе. Это был, кажется, Рубашкин.
— Рашн сонгс, — пояснил князь, откупоривая. На второй бутылке он извлек откуда-то снизу папку с рукописью. Я взял папку под мышку и откланялся. Африканское смотрело поверх моей головы. Дорогу я разыскал легко, но когда шел через Дюк-Эллингтон-бридж, снизу, из зоосада, донесся кошачий крик павлина. Ключи были на месте, но тут же, в свете фонаря, я обнаружил, что потерял магнитную карточку электронного банка, которую получил только накануне и которой гордился.
Войдя в номер, я раздвинул шторы, луна висела за стеклом, шератон был темным параллелепипедом, лишь кое-где тлели ночники. Кондиционер потрескивал, хоть я полагал, что смог отключить его, уходя. Я зажег настенную лампочку, лег в постель, рукопись княгини прихватив с собой. Ее девичья дворянская фамилия оказалась попроще княжеской, но вполне приличной. Сперва шли неверные описания юношеского сада, потом платоническая и велосипедная, как у Набокова, любовь в аллеях усадебного парка, потом прощание с родными и отбытие в Смольный, и повеяло терпкой российской грустью от сложенных в прихожей корзин и чемоданов. Имя усадьбы тоже тихо поскуливало и подвывало.
Всяческие девичьи расстройства, источником которых была сухая классная дама, я пролистнул, как и гораздо более красивую подругу, позже умершую от тифа в большевистском Петрограде неполных двадцати лет. Литературно опознаваемые приметы мировой войны казались вполне беллетристическими, впрочем, я сообразил, что княгиня — чуть моложе моей бабушки, тоже смолянки и тоже в те годы — сестры милосердия, на память о чем оставлено фото в семейном альбоме — белый кокошник с черным красным крестом.
У меня была запрятана фляжка виски, я не поленился, встал, разыскал ее в сумке, свернул голову и, отхлебнув, лег на место. В семнадцатом будущая княгиня оказалась в Киеве, и я подробно отхлебывал ее первый в жизни роман — совершенно турбинский, с неизвестностями и историческими эксцессами. Юноша рисовался симпатичным, с ясными глазами, идеалист, сведения о его расстреле дошли не сразу. Нужно было бежать. Усадьба дяди под Каменец-Подольском. Природа. Еще вчера вежливый управляющий, нынче усаживающийся посреди гостиной в мокрых сапогах, добрались-таки мужички и до Остапенко, пустили красного петуха; две младшие кузины перепуганы насмерть, впрочем, и управляющего потом заколют ржавыми вилами.
Собственно князь все не появлялся. Виски между попойкой и похмельем располагает к слезам и пафосу. Что — всем нам, живущим по обе стороны, равно не отделаться от воспоминаний о смертных годах россий-ских убийств? Тут я понял, что хочу в Россию.
Мягко говоря, это было нелогично. Тем более появился и князь — отчего-то на одной ноге, потерянной в борьбе с большевиками. Женитьба, первые роды и побег в Галицию, потом дальше, в глушь. Новые роды, Польша, неведомый лес, в котором князь служил то ли объездчиком, то ли лесником. Но пришлось и отсюда бежать. Давясь виски и слезами, я повторял вслух глухонемые названия полустанков, через которые шел их эшелон. Одна мысль — не отстать бы, не потерять бы место, добраться бы — никому неизвестно куда… Тут мне захотелось позвонить Анне, но я вспомнил, что этого делать нельзя. Да и чем мне могла помочь теперь Анна…
