Одна на миллион - Елена Алексеевна Шолохова
– Наташа, – я тронул её за плечо.
Она наконец посмотрела на меня, попыталась выдавить улыбку, но в глазах уже стояли слёзы. Что случилось-то?
– Наташа, скажи, у тебя что-то плохое произошло? Я могу тебе помочь?
– Да нет же, правда, всё хорошо.
Я растерянно на неё таращился. Если хорошо, то почему вид такой трагичный? Или может, это вот так проявляется уже беременность?
– Я не понимаю, – честно сказал я.
– Вадим, не обращай внимания, накатывает иногда. Просто, понимаешь, у нас всё было хорошо, а теперь вдруг как отрезало.
– Что отрезало?
– Ну, ты приезжал часто, внимательный такой был, на ночь оставался. А теперь вот только звонки... Я чувствую, что всё изменилось. Ты стал другой. Вадим, скажи, это из-за… беременности?
– Да нет же, нет. Просто у нас всё так стремительно произошло. Так неожиданно…
– Вадим, мне так плохо. Я так боюсь тебя потерять. Боюсь, что ты меня бросишь. Я же чувствую, что ты не хочешь этого ребёнка. А я ведь не смогу одна… – начала всхлипывать Наташа.
Ни к селу ни к городу вспомнилось, как тут же на днях рыдала Юля, зато слов, правильных, нужных, уместных в такой ситуации, как назло, найти не получалось. Потому что она права, я не хотел ничего этого. Но и поступить с ней по-скотски не мог.
– Не бросай меня, Вадим, пожалуйста, – плакала Наташа.
Я обнял её, погладил по спине.
– Ну, не плачь, всё хорошо будет, – пробормотал я машинально, прижимая её к себе покрепче. Пусть только поскорее успокоится.
Дверь отворилась, и в кабинет влетела Анжела. Я еле поборол порыв отпрянуть от Наташи. Поймал её взгляд, в первую секунду – радостный, затем радость померкла, сменилась растерянностью и… болью, такой пронзительной, что нестерпимо заныло в груди. Чёрт, ну почему именно сейчас она вошла? Вот уж воистину – закон подлости. Хотя рано или поздно тяжёлого разговора было бы не избежать, но я бы хоть подготовился, нашёл доводы и щадящие слова, а так… будто ударил её неожиданно и наотмашь.
Я выпроводил Наташу, на её упрёки, что не захожу совсем, пообещал как-нибудь непременно заехать, в самом скором времени, лишь бы прекратить сейчас это тягостное выяснение отношений.
Как только она ушла, я спустился в наш отдел, надеясь, что ещё застану Анжелу. И застал. Наверное, это были самые мучительные слова, которые доводилось мне произносить. Своими руками я уничтожал то, что стало мне вдруг очень дорого. Я смотрел Анжеле в глаза, и сердце рвалось. Знала бы она, как я хотел быть с ней. Но что я мог ей предложить? Унизительную роль любовницы? Если я и не буду с Наташей, то от ребёнка никогда не откажусь. Пусть он не от той, пусть не вовремя, но я уже свыкся за неделю с этой мыслью. И меня это уже совсем не пугало. Я даже представлял себе, как это – собственный сын. Ну или дочь.
А Анжела… она сама ещё как дитя. Недолюбленное, непосредственное, немного капризное, но удивительно стойкое. И вот это всё ей не надо. Не такое счастье нужно Анжеле и не такое будущее.
Я пытался объяснить ей как мог, не вдаваясь в подробности, пытался быть мягким и деликатным, но отвергнуть девушку деликатно, наверное, невозможно. Я видел, что ей больно и обидно, и проклинал себя за беспечность в недавнем прошлом и за беспомощность в настоящем.
44. Вадим Соболев
Невыносимо плохо остаться без надежды, без мечты. Как будто вырвали всё живое. Теперь, когда я всё ей сказал, ну, почти всё, когда сжёг мосты, по неведомым законам мироздания к ней тянет в сто крат сильнее.
Ночью, думал, умом окончательно тронусь. Закрою глаза – вижу её лицо и задыхаюсь. Ни минуты не спал, сто раз ложился и вставал, бродил по пустой, полутёмной квартире, выходил на балкон, пялился в звёздное небо, как будто пытался разглядеть в бездонной вечности ответы на свои вопросы. Внизу, на детской площадке засела молодёжь, подростки совсем, пили, матерились, хохотали. Завтра утром наверняка после них останется помойка. А я ведь когда-то думал, что она такая же. Это я позже узнал, что в то утро, когда мы с Рязановым нагрянули, точнее накануне, было сорок дней, как погибла её мать.
Не в то время мы с ней повстречались, не в то… Или, может, это я дурак, что не сумел разглядеть её настоящую за показным гонором, но самая беда – не сумел вовремя понять собственные чувства.
А теперь хоть волком вой. Помню, раньше, не так давно, – а она мне уже тогда нравилась, точно нравилась, я помню, – как-то довольно легко получалось не смотреть на неё, не обращать внимания. Сказал себе, как отрезал: мне этого не надо. И всё. И вполне получалось сосуществовать с ней параллельно. Правда, сейчас понять не могу, почему я тогда решил, что мне этого не надо, когда очень даже надо. Просто жизненно необходимо. Но это нюансы, главное, смог переключиться как-то, не изнывать по ней каждую минуту. А теперь не могу. Отгоняю мысли о ней, а получаю обратный эффект.
* * *
Следующая ночь опять стала бессонной пыткой. Так что в выходные я купил водку. Две рюмки на ночь – и хоть поспал.
В воскресенье звонила Наташа, спрашивала опять, когда приеду, звала. Я сказал, что болен. Она: приеду сама, позабочусь, полечу. Я: нельзя в твоём положении, опасно. Согласилась, хоть и явно нехотя.
Я не врал, я и чувствовал себя каким-то полубольным. Ни на чём сконцентрироваться не мог, сжёг яичницу, разварил пельмени.
Мысли скакали хаотично, бессвязно, бесконтрольно. Но ведь должно же со временем попустить. Это просто сейчас пик, обострение, ну и боль от потери свежа. Уляжется ещё всё, успокаивал я себя. Уляжется, и в норму войду.
Потом как-то вдруг понял – не уляжется и не попустит. Пока мы с ней каждый день на работе рядом, пять дней в неделю, с утра до вечера практически бок о бок, пока ловим взгляды друг друга, пока усиленно пытаемся говорить только по делу, когда в мыслях совсем другое, нельзя остыть, нельзя привыкнуть. Эта томительная мука так и будет длиться, разъедая душу, как соль на неподжившей ране. А значит, решил я, мне надо уйти…
Уйти, уехать, выкинуть себя из её
